Они жаждали крови

 

 

Тусклые лампочки бросали желтоватый свет на узкие проходы. Между рядами многоэтажных нар копошились истощённые фигуры. В узких окон­ных проемах уже отсвечивало утро. Кашель, покряхтывание, слабый, приглушенный разговор смешивались с топотом дере­вянных башмаков.

В конце барака уже раздавали завтрак – чёрный кофе, по вкусу и виду напоминавший коричневую болотную ржавчину, и кусочек чёрного хлеба, за которым жадно тянулись костля­вые пальцы. Ничтожного ломтика едва хватало на два-три укуса, но были люди, долго жевавшие его по маленьким ку­сочкам. Им казалось, что так лучше можно утолить голод. Один мой товарищ из своей порции скатывал крохотные ша­рики и ссыпал их в карман, потом по одному клал в рот и со­сал. Он был счастлив, что мог дольше себя обманывать.

 

В то утро лил дождь, и черное небо не сулило быстрой пе­ремены погоды. В таких случаях торфозаготовителей на ра­боту не выгоняли. Делалось это не из человечности, а из ком­мерческих соображений. Торфозавод платил правлению лагеря за каждого раба, поэтому в дождливую погоду администрация не принимала рабочих. Другие из нашего барака уже были заняты в лагере, а мы, торфяники, сидели в ожидании и боя­лись, что нас пошлют на «живой конвейер» и заставят носить по лагерю песок.

В барак вошел эсэсовец и вызвал меня в комендатуру.

«Вот и крышка», – подумал я.

– В тюрьме работал конструктором мебели? – спросил староста лагеря – латышский гитлеровец Видужс. Я облегчённо вздохнул.

– Да, работал!

– Тогда на болото больше не пойдешь, останешься в сто­лярной мастерской. Ясно?

– Понятно!

 

Строительство столярного барака было закончено, и там оборудовали мастерские, где работали столяры, бондари, то­карь и парикмахер. Здесь изготовляли мебель, окна, двери, деревянную посуду, деревянную обувь и другие вещи. Уме­лых рук среди заключенных хватало, и скоро тут насчитыва­лось до 25-30 мастеровых. Бригада бондарей занимала неболь­шое помещение у входа, в котором четыре мастера делали бельевые чаны, ушаты для разноски пищи, вёдра и шайки.

В нескольких десятках метров за мастерской выросла це­лая гора повреждённых дорожных сумок и пришедших в не­годность чемоданов. В них когда-то их владельцы хранили наиболее ценные вещи, которых никогда больше не видели. На многих чемоданах еще можно было прочесть фамилии и названия мест и городов.

Однажды бондарь Герулис притащил в мастерскую три потёртых чемодана.

– Ты, наверное, собираешься на тот свет, поприветствуй Петра! – подразнил его кто-то.

– Нет! Я сделал сундучок и хочу пристроить ручку. Какая лучше? – обратился Герулис ко мне.

– Бери потолще, её удобнее держать. – Я схватил чемодан за ручку и несколько раз приподнял его. Вдруг я почувст­вовал, что в ручке что-то забренчало. Встряхнул чемодан ещё раз – да!

– В ручке, наверно, спрятаны бриллианты. Послушай, как стучат. Срывай скорее!

Герулис недоверчиво улыбнулся и в свою очередь потряс чемодан.

– Да, стучат, сейчас посмотрим!

 

Он осторожно снял ручку, в ней торчал какой-то свёрток.

Казалось, шутки становятся действительностью, и наше любопытство нарастало. Вдруг я заметил, что вдоль окна про­скользнула «фазанья» шапка. Только успел я крикнуть: «Бро­сай, Штукас идёт!», как в дверях показался помощник комен­данта Теккемейер. Герулис со старым Чейраном усердно на­тягивали обруч на ушат для раздачи пищи, я склонился над каким-то рисунком. Лицом к лицу я увидел Теккемейера впервые. Острый орлиный нос, тонкие губы, невыразительные глаза, полностью лишенные человеческих чувств. Его дви­жения и жесты выражали напыщенное превосходство. Обращаясь к старшему столярной мастерской, он начал:

– Сделайте чертеж четырехместной охотничьей коляски. Она должна быть элегантной и легкой. – Последние слова он подчеркнул с таким жестом, будто уже сидел в коляске и ехал на охоту. – Образец больших колес у того домика. – Кожа­ной перчаткой показал в сторону маленького домика, который виднелся в окно. Заключенные его называли баней охран­ников.

 

– Эскиз должен быть готов через три дня. – Он повер­нулся и направился в сторону склада награбленных вещей.

Герулис сразу же поднял ручку от чемодана и стал выни­мать сверток.

– Нет, не разрезав ручки, ничего не получится.

– Вытаскивай, неужели тебе ручек мало? – подбадривал я его.

Герулис взял щипцы, оторвал тонкий металлический обо­док и вытащил старательно завернутый предмет. Развернув его, мы увидели красивое ожерелье из настоящего жемчуга.

Где оно осталось, я теперь не помню. По всей вероятности, отняли эсэсовцы.

Охотничьей коляски я никогда не видел, поэтому не знал, на двух ли она колесах или на четырех. Однако бумага и фан­тазия позволяют всё. Решил нарисовать красивые эскизы, а конструкцию коляски сделать с большими дефектами, чтобы новоиспечённые бароны сломали себе шею.

 

С бумагой, карандашом и сантиметром я отправился к баньке снять размеры большого колеса, лежавшего в песке около двери. Прислонив его, я стал измерять и записывать. Вскоре внутри домика раздались слабые голоса. Прислушался внимательнее, но понять ничего не мог. Тогда незаметно не­сколько раз стукнул колесом в дверь и спросил: «Сколько вас там?» Никто не ответил. Повторил то же самое на русском, потом на немецком языке и внимательно прислушался.

– Девять человек, – ответил слабый голос.

– Дайте сигарету, – попросил другой по-французски.

– Я заключенный и сигарет у меня нет, к тому же дверь замкнута, – ответил я по-французски и спросил: – Откуда, почему и как долго вы тут находитесь?

– Месяц назад нас, примерно 30 мужчин, привезли из Освенцимского лагеря в Рижскую тюрьму. Здесь мы пятые сутки. В первую ночь нас заставили зарыть большое число погибших, потом копали новые ямы. Прошлой ночью их засыпали. В них были убитые женщины, дети, старики. Здесь нас двое французов, четверо поляков и трое чехов – все по­литические. Кормят нас раз в два дня. Того, кто не может больше работать, убивают на месте…

 

На следующий день я снова пошел измерять колесо. Через щель под дверью просунул несколько сигарет и спички. Из девяти там осталось семь человек.

В тот день, как обычно, после скудного завтрака мы гото­вились к выходу на работу, как раздался приказ: всем постро­иться во дворе! Там арестованных уже ждали вооруженные охранники. Среди них не было ни одного, руки которого не были бы обагрены человеческой кровью. Чтобы лучше набить руку в зверствах, их через четыре-пять недель сме­няли. Они должны были побывать всюду, где смерть проявля­лась в самых ужасающих видах. Дольше оставались только гитлеровцы с особыми заслугами. Выродок Лаурис орудовал в лагере уже пятый месяц. У него всегда находились причины кричать на заключенных и избивать их. Своим коллегам по зверствам он любил рассказывать о кровавых оргиях в Польше и Белоруссии, об участии в уничтожении людей в Бикерниеках и Румбуле. К пуле он прибегал лишь в отношении особо сильных людей, для слабых было достаточно приклада вин­товки, а детей он брал за ноги и убивал ударом о дерево. За свои чудовищные злодеяния и сэкономленные пули его всегда хвалило начальство и выдавало увеличенную порцию водки. После этого начиналась беспробудная пьянка.

Теперь эти человекоподобные звери заставили нас постро­иться в несколько параллельных рядов, с пятиметровыми ин­тервалами друг от друга. После команды «Равняйсь!» ряды выпрямились и воцарилась зловещая тишина.

 

День был ветреный и холодный. Темные облака закрывали солнце. Северный ветер с воем поднимал вихри пыли, вре­менами бросая в лицо брызги острого песка. Порывы ветра сбивали измученных людей с ног. Все взгляды были обращены в сторону комендатуры, откуда вот-вот должны были по­явиться комендант Краузе, его помощник Теккемейер и ла­тышский гитлеровец – убийца Видужс. Казалось, что они сей­час придут, отсчитают каждого третьего или пятого и начнёт­ся очередная акция.

Это было время, когда у гитлеровских банд уже земля горела под ногами. Непрерывные удары Со­ветской Армии вынуждали фашистские войска всё стремительнее откатываться назад. Руководство лагеря и охранники нервничали, обращение с заключенными становилось всё более жестоким. Из Белоруссии стали прибывать эшелоны с жен­щинами, детьми и стариками. Привозили тысячи людей, сортировали, убивали. Состав похоронной команды увеличился. Ежеминутно можно было ожидать самого худ­шего...

...У комендатуры появилась группа людей, одетых в гит­леровскую форму. Переговариваясь, они приблизились к нам. Их мундиры украшали свастика и орлы, на фуражках блестели эмблемы черепа. У некоторых вместо галстука – железный крест, на поясных пряжках надпись «Gott mit uns» («С нами Бог» – нем. [Прим, ред]). Уже давно известно, что с этим божьим словом фашисты со­вершают ужасающие преступления. И на сей раз ничего хо­рошего ожидать было нельзя.

Гитлеровцы обошли ряды и выбрали жертвы. Одним ткнули концом палки в живот, другим пощупали челюсти. «Освящённые» палкой должны были сделать два шага вперед. Затем их группами отводили в «больничный барак», где в хо­лодной прихожей приказывали раздеться до пояса. Дальше пропускали по пять человек, а остальные ждали свой черед и дрожали. Пронизывающий северный ветер, как бы озорничая, время от времени раскрывал дверь, наполняя помещение леденящим холодом. Полуголые люди жались ближе друг к другу. На них было страшно смотреть. С каждым порывом ветра зами­рало сердце. Казалось, эти живые скелеты вот-вот с грохотом рассыпятся. Голодный режим даже самых сильных превратил в скелеты.

Через некоторое время вернулась первая пятерка. Бледные люди с посиневшими губами едва держались на ногах. Неко­торых даже несли на руках.

 

– У нас взяли кровь, – прошептал кто-то.

И вот снова выносят мужчину с бритой головой. Он без сознания. Кажется, знакомый. Вглядываюсь при­стальнее – да, это он – Август Калнинь из барака «Ц-9». В памяти мелькают картинки совместной работы в подпольной печати ульманисовской Латвии. Мы, как можем, помогаем това­рищу прийти в себя. Вскоре он открывает глаза и шевелит губами:

– Проклятые изверги!

– Война и фашизм – братья-близнецы. А человечность? Такого понятия в фашистском лексиконе нет, – оглянувшись, тихо добавил Мартин Крауклис. И тут же про­должал:

– Вчера меня привезли за одеждой из Сауриешских каме­ноломен, сегодня надо было ехать обратно, но, видишь ли, – сначала спустят кровь, а потом велят грузить камни.

Подошла и моя очередь.

 

В помещении, куда нас ввели, воздух был насыщен испа­рениями медицинских препаратов. На широких дощатых сто­лах рядами тянулись закрытые стеклянные баллоны с кровью заключенных. Те же эсэсовцы, которые отбирали жертвы, те­перь ловко орудовали в белых халатах. Один брал кровь, дру­гой делал анализ и определял группу крови, третий заставлял поднять правую руку, на которой татуировкой обозначал эту группу. Остальные выкачивали красный сок жизни, пока жертве не делалось плохо или человек терял сознание. Если кто-нибудь пытался оказать сопротивление, его безжа­лостно избивали, тащили в умывальню и оставляли там, пока он не приходил в себя. Затем все начиналось сначала.

 

– Садись! – указал на свободный стул эсэсовец в белом халате. Удивительно чуждо звучали эти слова. Предложить сесть... Это, конечно, не из уважения или вежливости, а... В левую руку мне дали стеклянную колбу, а у правой что-то делал эсэсовец. Уже через несколько секунд в колбу потекла кровь. Я повернул голову в сторону. Рядом сидел Мартин Крауклис. Лицо его было смертельно бледным. Ещё мгновение и... колба падает, но эсэсовец ловко её подхваты­вает. Падает человек. Да, кровь они умеют беречь, а людей... Струйка крови у меня постепенно иссякает, и гитлеровец приказывает подвигать рукой – сжимать пальцы в кулак и снова разжимать.

Постепенно поток крови увеличивается. Но рука быстро устает, и движения становятся всё слабее.

– Быстрее, быстрее! – кричит фашист.

Мне становится плохо... Вскоре я оказался в прихожей на полу.

Вечером перед поверкой староста лагеря ходил по баракам и от имени коменданта сообщал:

– Отдавшие свою кровь имеют право два дня получать дополнительную порцию кофе, а в обед, если будут излишки, даже супа.

Так они глумились над нами.

Такие вампирские акции предпринимались в лагере неод­нократно – это способствовало заболеванию узников и увеличивало смертность.