Во власти нелюдей

Из Смилтенской тюрьмы в Валмиерскую, оттуда в Валмиерский концентрационный лагерь – так в течение двух лет перебрасывали с места на ме­сто женщин, арестованных в северной Видземе.

21 сентября 1943 года нас ждали машины, чтобы отвезти в Саласпилсский концентрационный лагерь. Нас осталось уже немного. В Иршском парке часто раздавались залпы винтовок, гибли неповинные люди.

Между нами была лиепайчанка Анныня Эджинь, у которой дома остались старая мать и четверо ребятишек, мал мала меньше, жительница Мазсалацы Эльза Кирсе – единственная дочь и опора своих родителей, Альма Мике из Смилтене, дома у дедушки остался ее маленький сынишка, Эмилия Лаките, тоже мать четырех детей, и старушка Киплок, не терявшая надежды дождаться победы и своих двух сыновей – бойцов Красной Армии. Моё сердце было полно печали. В январе, когда я находилась в Валмиерской тюрьме, умер мой единст­венный сынишка Имантынь.

 

Осенью прошлого года из Валмиерской тюрьмы уже было увезено в Саласпилс 200 мужчин. Теперь пришёл мой черед. Ничего хорошего нас там не ожидало. Немало страшных историй наслышались мы об этом месте мучений. Но дейст­вительность оказалась ещё более мрачной, чем все рассказы.

Перевалив через дюны, поросшие соснами, автомашины остановились у ворот Саласпилсского лагеря. Мы с любопыт­ством осмотрелись. С первого взгляда ничего страшного мы не заметили. За забором из колючей проволоки простиралось широкое поле. По усыпанным гравием дорожкам куда-то торопились оде­тые в серую форму люди. Вокруг двора симметрично располо­жились низкие бараки. После двух лет, проведённых в тюрьме, где мы видели солнце лишь украдкой, его яркие лучи разго­няли мрачное настроение. К сожалению, это продолжалось недолго. Позже мы даже проклинали солнце за безжалостный зной, а усыпанные гравием дорожки немецкие фашисты и пре­датели латышского народа окрашивали кровью заключённых.

 

 

В Саласпилсском концентрационном лагере была разрабо­тана изощренная система унижений. Это делалось с целью превратить нас в животных в образе че­ловека. Над человеческим достоинством здесь измывались еже­дневно, на каждом шагу. Насмехались над отдельными заклю­ченными, издевались над всеми.

Мыться мы ходили в баню. Она была маленькой, а нас было много. За два часа должны были помыться несколько сот человек, поэтому все это происходило в спешке, очертя голову. Во время мытья вдруг появлялись «ревизоры» – комендант Краузе со своей свитой – помощником Видужсом, Пуринем и другими прислужниками немецкой жандармерии. Выпучив глаза, они пытались сквозь пар рассмотреть юные тела, поиздеваться над пожилыми женщинами.

Однажды они пристали к украинкам. Послышались непри­стойные, сальные выражения. Сам Краузе начал цепляться к какой-то девушке по имени Тоня. Лидия Озолс из Тукумса быстро сообразила, как проучить негодяев. Черпнув горячей воды из котла, она, будто нечаянно, обдала ею Краузе.

На мгновение Краузе остолбенел. Тоня спряталась за другими девчатами. Тогда изверг набросился на Лидию: бил её, пинал ногами, пока она без сил не опустилась на мокрый пол. На зов Видужса в баню ввалились охранники. Они связали голую Лидию и поволокли в бункер. Мы боялись, что не уви­дим её больше. К разъяренному Краузе приблизилась санитарка Русе. Она хотела сказать, что Озолс больна и не отвечает за свои дей­ствия.

 

– Прочь! Прочь! Вы виновны все! Я оставлю вас на два дня без еды.

На восьмые сутки Озолс всё же вернулась. Оказалось, что Лидию из бункера увезли в больницу, ибо она симулировала умалишенную. Ей очень помог лагерный врач, политический заключенный, подтвердивший диагноз.

Краузе, вероятно, было выгодно признать, что нападение совершено в припадке безумия. Однако он не мог этого за­быть. Однажды, увидев из окна второго этажа комендатуры Тоню, Краузе ранил её выстрелом из револьвера. Это за то, мол, что она шла, а не бежала, как это было предусмотрено лагерными правилами.

Клопы и другие насекомые были постоянными спутниками заключённых. Изредка администрация лагеря, «заботясь о чи­стоте», приказывала дезинфицировать бараки. Самих заклю­ченных-женщин сгоняли в изоляционный барак – жарко натопленное помещение, где на полу была разбросана солома. Нам приходилось проводить в этом душном бараке три дня и три ночи. Мы лежали, словно выброшенные на берег рыбы, и открытыми ртами хватали воздух.

 

До того как нас загоняли в изоляционный барак, надо было пройти баню. Именно «пройти»! За несколько часов сотни людей помыться не могли. Успевали лишь умыть руки и лицо. Но если у кого-либо оставались сухие волосы, охранник бил плетью и гнал обратно. Выходя из бани, каждая из нас полу­чала полотенце, но вытираться было некогда. Полумокрым нам набрасывали на плечи мужскую рубашку или что-либо другое из одежды. Так одетыми, босиком, зимой и летом, мы должны были добежать из бани до изоляционного барака.

 

Рубашки и верхние юбки выда­вали без разбора: часто маленького роста женщины получали длинные рубахи, а высокие – короткие, едва достигавшие пояса. У выхода стояли эсэсовцы. Смотря на полуголых жен­щин, они орали, как дикари, и издевались. Как-то во время такой перебежки я познакомилась с Эльзой Калпинь. Она имела статную фигуру, а рубашка ей попалась совсем короткая, и такой же «полусюртучок», который она набросила на голову, чтобы волосы не заледенели. При выходе из бани мы столкну­лись. Я маленького роста, но на мне было длинное пальто. Проталкиваясь через дверь, в сутолоке я успела сор­вать с неё короткий сюртучок и отдать своё пальто. Так мы всегда старались помогать друг другу.

После «мытья» в бане и хождения по морозу многие жен­щины в бараке заболевали. Единственным лекарством у нас был горячий чай. Заварку для чая приносили женщины, работавшие вне лагеря – в Саласпилсском садоводстве.

 

 

Ночь. В бараке стоит глубокая тишина... Вдруг пронзительные крики:

– Вставайте! Пожар.

– Все вон, быстрей! Огонь уже охватил барак! Хотите сго­реть? – кричал Видужс и стучал кнутом по столу.

Сонные, перепуганные женщины вскакивали, хватали то, что попадалось под руку, ничего не соображая, падали с верхних нар вниз на плечи и головы другим. Отчаянные вопли. В воздухе, казалось, уже чувствовался запах гари. Схватив узелки со своими вещами, все бегут к дверям. Люди и узлы застревают в проеме. Те, кто сзади, нажимают. Плач, стоны, отчаяние, смертельный страх.

Выбравшись наконец во двор, видим, что барак окружили вооруженные охранники. Там же рядом стоит комендант Краузе со своей собакой волчьей породы и размалёванной кокоткой в большой шляпе. Краузе наблюдает за всем происходящим, что-то говорит своей подружке, и оба сме­ются, словно их щекочут. Мы поняли – нигде ничего не го­рит. Неужели действительно наступил наш последний час?

Светлая ночь. Луна. Полуголые женщины, которых вы­гнали на двор, мерзнут и дрожат от волнения, пытаются за­кутаться в захваченное с собой тряпье.

 

Видужс снова орет:

– Становись в строй! Смирно!

После этого он зачитывает инструкцию, как следует вести себя после сигнала тревоги. Ни одна заключённая не соблюдает, мол, этих правил.

– Если бы вы сгорели, виноваты были бы сами! – изде­вается он.

– Однако на сей раз господин комендант великодушно про­щает вас и разрешает идти обратно в бараки спать.

Господин Краузе, его собака и любовница здорово поза­бавились.

 

 

Вовек не забуду той минуты. Возможно потому, что тогда я острее чем когда-либо переживала смерть своего сыночка. Это было короткое мгновенье, но меня оно потрясло ужасно.

Напротив нашего барака находился склад инструментов, носилок, лопат. Морозное зимнее утро. К бараку подходит группа заклю­ченных в светло-серых брюках и куртках за инструментами. Верхней одежды мужчинам не выдавали даже в самую сту­деную пору. Но кто же были эти заключенные?! Подростки в возрасте 15 лет.

Я остановилась как вкопанная. Мне казалось, что среди этих мальчиков я вижу лицо своего сына, который улыбается мне успокаивающе, ободряюще, как взрослый.

Нет, это не был мой сын, и все же это был свой.

Мальчики, очевидно, заметили мое взволнованное лицо и один за другим улыбнулись. Затем, насупившись, разобрали свои лопаты и зашагали на работу – очищать снег с дорожек.

Дети – политические преступники! Мне казалось, что хо­лодная рука сжимает мое сердце и оно остановилось. И только детские улыбки вернули меня к действитель­ности. Проклятие, вечное проклятие гитлеровцам и их прислужникам – шуцманам, айзсаргам и другим выродкам, которые пытали и погубили столько юных жизней!

 

 

Шел день за днем. Каждый был заполнен событиями – одно тяжелее другого. Из швейной мастерской часть женщин перевели в «ремонтную» мастерскую – большой пустовавший барак. Здесь раньше содержались тысячи детей, у которых брали кровь для нужд фашистской армии.

Вспоминаю день, когда привели сюда малышей. Нас выгнали из бараков, построили, чтобы мы смотрели, как вооруженная охрана отнимает детей у матерей из соседнего барака. Там жили русские женщины. Охранник вырывает из рук матери её малыша, саму отбрасывает пинком ноги, а ребёнка, как по­лено, шуцманы перекидывают по цепочке из рук в руки.

 

В воздухе стояли отчаянные, почти безумные вопли. Ма­тери рвали на себе волосы и умоляли охрану:

– Застрелите нас!

Мы стояли как парализованные. Наконец, ругаясь, охран­ники стали загонять нас в барак. Как человек мог всё это выдержать, остаться живым и не лишиться рассудка? Перенести эти унижения помогло то, что среди заключен­ных были люди, которые в самые страшные минуты умели сказать добрые, ободряющие слова, подать руку помощи. Выдержать всё это помогла лютая ненависть к палачам и их приспешникам.