Министр культуры ЛССР: в советское время "губили" латышские ценности
Владимир Ильич Каупуж примечателен не только тем, что был министром–долгожителем. Он руководил минкультом 24 года — с 1962 по 1986 год, но в высших "культурных" кругах он был еще и редким специалистом, имеющим профильное образование — играл на 5 музыкальных инструментах, окончил консерваторию, 5 лет руководил латвийской Оперой с (57–го по 62–й год)…
— В 62–м намечалось строительство трех крупномасштабных объектов, которые в Латвии установило советское правительство за успехи в проведении декады искусства в Москве, — вспоминает Владимир Ильич. — Это киностудия — лучшие комплексы кинопроизводства в Северной Европе и Скандинавии, театр “Дайлес” — первое здание, которое получил профессиональный латышский театр (Опера ведь строилась как театр немецкий, Национальный театр — как русский). Третий объект — горбиблиотека по разным причинам не случился в Латвии по сей день.
— Чем же так отличились в Москве?
— В СССР было принято устраивать декады национального искусства. Это было хорошим стимулом для республик: во–первых, творчески все активно готовились себя показать, во–вторых, там раздавали разного рода поощрения. Разрешали увеличивать зарплаты, вручали ордена, звания, выдавали "добро" на строительство разных объектов. Туда выезжали все творческие силы — все ведущие театры, опера, симфонический оркестр, писатели… Театры представляли мировую классику (в том числе русскую), латышскую, современные латышские пьесы.
— Праздники песни и танца тоже были вашей вотчиной — трудно давались? Сейчас говорят, что их запрещали.
— Факты говорят обратное. Судите сами: война закончилась в 45–м, а уже в 48–м Латвия отмечала 75–летие со дня первого Праздника песни. Еще не зажили раны, а уже был огромнейшее торжество. Для него композитор Петер Барисон написал произведение "День большой настал для песни", которое до сегодняшнего дня открывает Праздник песни. В ранге министра за 24 года я провел шесть Праздников песни, включая его 100–летний юбилей в 1973 году, к которому был создан мемориал в Петровском парке. Причем в буржуазное время не было праздников танца — только песни, и только в 48–м году появился Праздник песни и танца, как мы его знаем сегодня.
В подтверждение своих слов Владимир Ильич листает толстую книжку советских времен с красочными иллюстрациями, посвященную Празднику песни: "Я был единственным из министров, кто продирижировал на эстраде песню "Вей, ветерок!". На столетие Праздника песни пригласил из–за границы вдову профессора Язепа Витола, что вызвало большое удивление в обществе.
— Кстати, знаете, где проходил в 48–м праздник песни? В тыльной части Художественного музея, на Эспланаде. В то время от музея до православного собора простиралась пустыня, там ни одного дерева не росло — парк и аллеи насадили позже. А тогда построили большую эстраду, места для зрителей. Собралось несколько тысяч человек. В каждом городе и каждом районе была комиссия Праздника песни, в которую входил крупный партийный или советский деятель — секретарь райкома или замгорисполкома. Отбирать участников для торжеств в столице приезжала комиссия из Риги. Уровень хоров был настолько феноменальным, что лучшие из них гастролировали по всему миру от Канады до Японии и всегда занимали первые места на международных форумах.
— Разве власть не боялась, что проснется ущемленное национальное достоинство?
— Так, а в чем оно было ущемленное? Когда Латвия входила в состав СССР, она была примером для подражания, и потому ей разрешалось многое. В ЕС она, к сожалению, находится на задворках Европы. Потому отсюда люди бегут, а тогда не было ни одного случая, чтоб кто–то из артистов остался за границей. Барышников и Годунов остались на Западе, уже будучи артистами Москвы и Ленинграда, от Латвии люди не бежали.
— От цензуры даже Латвия не была свободна.
— Цензура была, но я б не сказал, что она особенно давила. На разных уровнях ее умели талантливо обходить. Например, молодой драматург Вампилов написал пьесу "Утиная охота", которую не разрешали ставить в Москве. Наш Национальный театр попросил разрешения ее поставить: "Переведем на латышский и скажем, что кое–что при переводе убрали". Так и сделали — приходит Кац из Русского театра: "Я тоже хочу ставить. Латышам, значит, можно, а русским нельзя?" И ему разрешили — тогда московские театры обиделись: "Ага, рижанам можно, а москвичам нельзя!" Так Вампилов вошел в круг советских драматургов.
Относительная свобода в Латвии была возможна во многом благодаря тому, что первый секретарь партии Пельше был заядлый театрал. Например, всемирно знаменитый композитор Рихард Штраус работал на какую–то репертуарную организацию Геббельса. На всю фашистскую фирму он, конечно, смотрел с презрением, но постановку его оперы "Саломея" мы пробили с большим трудом.
Я бывал в довоенной опере и знаю что говорю: "Саломея" была вершиной творчества оперного искусства в Латвии за все время его существования. Когда мы привезли ее в Ленинград, из Москвы нам навстречу выехала солидная делегация "для разговора" под руководством замминистра. Но разговор не случился, отпала в нем необходимость, потому что зал Промкооперации на две с половиной тысячи мест был переполнен, час стояли овации.
Не меньшие трудности были с постановкой Вагнера, которому вменялось в вину то, что его музыку любил Гитлер. А мы возражали: "Вагнер был рижанин и дирижировал в рижской Опере". Дирижер Большого театра Геннадий Рождественский в Лондоне на толкучке случайно купил партитуру "Лоэнгрина" и дал нам на один день перефотографировать, после чего мы поставили эту оперу.
— Как вы сегодня оцениваете развитие культуры в Латвии?
— Мне трудно это оценивать, я ведь теперь нигде не бываю. Наверное, много достижений, раз министры так быстро меняются — успевают, видимо, выполнять свои программы. Не пойму вот разве что: зачем консерваторию переименовали в академию. Как будто ее основатель Язеп Витолс не знал, как ее назвать. Думаю, он знал что делает — друг Глазунова, ученик Римского–Корсакова, профессор композиции Петербургской консерватории. У него, кстати, Прокофьев учился.
— А что вы до Москвы не доросли?
— Отчего ж не дорос — Фурцева звала к себе замом по драмтеатрам. Мы с женой ехать не хотели совершенно, здесь наш дом, наши друзья, но как откажешься? Начнешь упираться — и вовсе снимут с работы. И тогда я пояснил Фурцевой, что негоже ставить заместителем министра культуры Советского Союза лицо, которое ни года не ходило в русскую школу и не владеет литературным русским языком. Это ее убедило, хотя я немного слукавил — я два подготовительных класса окончил в русской школе, а потом Улманис предписал всем латышским детям ходить в латышские школы. Да и язык русский я, конечно, знаю, хорошо. Я хоть и чистокровный латыш, но латышским и русским языками владею одинаково, как и моя жена. Хотя она, наоборот, русская, доктор искусствоведения. Мы вместе консерваторию заканчивали.
— В Москву "на ковер" часто вызывали?
— Нет, только на заседание коллегии. Вы не думайте, что Москва сидела и давала указания всему Союзу, свободы у республик было достаточно. К своим удачам я, например, отношу реставрацию Рундальского дворца. Это было запущенный домишка, развалюха. Как его разграбили в 1812 году наполеоновские солдаты, так он и стоял в условиях независимой Латвии. Я случайно туда заехал и увидел сплошной ужас: кровавые шкуры висели по стенам, рожь и ячмень для пива хранились, здание было в ведении бауского промкомбината. Постепенно мы стали его восстанавливать. Молча, без шума. Правительство потом уже увидело результат, похвалило. Ласманис — последний директор, которого я назначил. Художник по профессии, он свободно владеет французским. Когда он читал лекцию в Сорбонне, все сбежались послушать.
— Теперь, однако, считается, что все проблемы Латвии — от СССР и России.
— Видите, какими бы ни были политические условия в Латвии, Россия — наш естественный исторический партнер. Без ее огромных ресурсов мы не можем полноценно развиваться. Латышская культура выросла из русской, и это глупо отрицать. И живопись, и музыка, и литература. В советское время приезжие русские относились к латышам с большим уважением, старались перенимать их бытовые привычки, манеру одеваться. Латвия в СССР считалась Европой. Все первые руководители здесь были латышами, и это импонировало местному населению. У нас в министерском аппарате было больше сотни сотрудников, из них всего двое русских. Это Люба, машинистка, которая печатала письма в Москву, и полковник в отставке, который отвечал за гражданскую оборону. Кстати, заседания коллегии велись на латышском языке, как и вся внутренняя переписка, на русском переписывались только с Москвой и с союзными республиками.
Если Вам понравилась статья, можете подписаться на новости: