Чудом остались в живых…

 

 

Я решила написать об этих трудных и трагических событиях после долгого раз­думья. Совсем близко 40-летие Победы над фашиз­мом. И пусть молодой чи­татель знает, как нам было тяжело в те годы. Все, что изложено ниже – правда. Сами пережили и чудом ос­тались в живых. Пусть по­добное никогда не повторит­ся в мире. Для этого надо во всем помогать своей Ро­дине, трудиться честно, со знанием дела, любить Роди­ну. свою землю, ибо доро­же Родины нет ничего на свете!

 

В 1941 году, когда нача­лась Великая Отечественная война, с первых ее дней на­чались страдания нашей мно­годетной семьи. Уйти в тыл не удалось. Правда, отец пытался, запряг лошадей, посадил в телегу нас пяте­рых детей мал-мала мень­ше. Я – 1931 года рожде­ния, Мария – 1934-го, Янис – 1936-го, Янина – 1938-го, Ольга – 1940-го. Отец – Пельник Болеслав Адамович и мать Пельник Мальвина Яновна. Вот так, всей семьей, мы поехали к границе с Белоруссией в районе Пустыня – Робежниеки. Но эвакуироваться не удалось, нарвались на не­мецкие части. И вернулись мы в свой дом. Это в Краславском районе, деревня Ливчаны. Когда возвраща­лись, возле станции Недрица нас ночью задержали местные айзсарги, которые начали угрожать расправой. Один из них, помню, гово­рит:

 

– Давай этих красных щенят за ноги, да головой об оглоблю!

Мама начала плакать и умолять, чтобы не убивали, а дали бы доехать к своему дому. До него осталось не более километра. Все же мы вернулись к себе домой. Бои в это время шли где-то в районе Даугавпилса.

К нам пришли - дядя Франц Пельник, бывший начальник милиции Скайстенской волости, комсомольцы – братья Пипини Янис и Юлюс и Чеслав Оруп. Помню, обсуждали с отцом, что делать. Но тут наш дом окружили айзсарги. Всех арестовали и увели в местечко Скайста. Мы остались с матерью одни, плакали, было страшно. Боялись даже пойти к своим родственникам, так как айзсарги строго предупредили: если узнаем, что вы, красные сволочи, собираетесь вместе, постреляем всех!

 

Отца арестовывали и от­пускали много раз. Прихо­дил домой весь избитый. Мы к нему прижимались, плака­ли и всякий раз боялись, что видимся в последний раз. Помню, в очередной раз его арестовали и заключили в Даугавпилсскую централь­ную тюрьму, где он перебо­лел брюшным тифом. В то время, когда отец в тюрьме тяжело болел – это был январь-февраль 1943 года - заболела дифтеритом ма­ленькая сестра Янина. Она очень скоро умерла, просто задохнулась, так как ока­зать ей медицинскую помощь было некому. Когда везли ее хоронить, у сосе­дей были гости. Вышла ве­селая соседка (дорога про­ходила мимо их дома) и громко сказала:

– Эта счастливая, она умерла своей смертью, а вот остальных Пельников скоро сожгут, как жгут бе­лорусские деревни. – Вот такое «соболезнование» вы­сказала наша соседка, а ведь по матери была даль­ней родственницей.

 

Главное обвинение отцу было в том, что он комму­нист.

В то время моему малень­кому брату Вильгельму бы­ло всего 5 недель. Родители многое от нас скрывали: бо­ялись, что на допросах нас начнут бить, а мы не вы­держим и расскажем, что дядя Франц Пельник захо­дит к нам. Он во время рас­стрела смог уйти от ямы и скрывался поблизости в ле­су. Но мы слышали, как ночью он приходил к нам. С мамой на кухне они ти­хонько шептались. В нашем доме много раз производили обыск – искали дядю. Еще помню страшный день, ког­да айзсарги приехали на велосипедах. Их было очень много. Окружили дом наших родственников, где оказался дядя Люциан Айшпур. Он стал убегать в лес, а они по­гнались за ним, безоруж­ным, начали стрелять. Мы видели, что его ранили в но­гу, но он, хромая, продол­жал бежать по деревне к лесу. В деревне Курпениеки пахал землю его сосед Ликсна. Так он, вместо того, что­бы помочь соседу убежать от смерти, стал бросать в него камнями. Этим он по­мог айзсаргам и дядю Лю­циана убили возле леса. Положили на тёлегу, при­везли к его матери – Мо­нике Гедрович и бросили под дверью труп. Разреши­ли похоронить не на кладби­ще, а только возле кладби­ща (сегодня он перехоронен в братской могиле, там по­ставлен памятник).

 

Отца опять арестовали и заключили в Даугавпилс­скую тюрьму, где он нахо­дился до июня 1943 года. Там его судил военно-полевой суд. Суд на территории тюрьмы происходил следую­щим образом: узника подво­дили к столу и предъявляли ему обвинение, затем кратко выслушивали обвиняемого и тут же решали его судьбу. Если осужденного признава­ли виновным, то суд приго­варивал его к расстрелу, и в течение 24-х часов приговор приводили в исполнение. От­вратительно было то, что при­говоренных к смерти тут же на площади избивали специ­альными дубинками (резино­вый шланг, внутри металли­ческий провод и на конце металлический узел). Осуж­денного ставили на четве­реньки и били по позвоноч­нику, по обнаженной спине. Когда человек падал, его клали на ящики и продол­жали избиение. Вначале на спине вздувался большой кровяной бугор, а затем он лопался...

 

Когда был вызван наш отец, ему предъявили обви­нение, что он коммунист и во время советской власти работал начальником конно-прокатного пункта. Отец чудом сохранил справку (она была зашита в борт пиджака) о том, что он является счетоводом конно-прокатного пункта, и справка выдана для медицинского учреждения. Суд присудил отцу 20 ударов дубинкой, и потом его отпустили домой. После полученных ударов у него страшно опухло лицо, ноги и руки, глаза налились кровью, а спина представляла одну большую рану. Таким его вытолкнули за ворота тюрьмы. И он пошел, как мог домой. Предстоял путь в 70 километров. Он прошел его за неделю. Домой добрался грязный, больной, спина по­крыта огромной запекшейся кровяной коркой.

 

Прошло совсем немного времени, может быть, неде­ля, как в одно ранее утро наш дом был в очередной раз окружен айзсаргами. Буквально в считанные се­кунды нас выгнали из дома – голых, босых, прямо из кроватей. А сосед Владимир Коледа уже запряг нашу ло­шадь в телегу. Была дана команда садиться. Так нас – полураздетых, без крошки хлеба – увезли из до­ма. Все мы горько плакали –   думали, что нас везут на расстрел в лес. Но нас вез­ли на станцию Краслава, где стоял эшелон, приготовлен­ный для таких же, как мы. В то утро было арестовано и увезено 23 наших близких родственника, из них 10 – маленькие дети. Пока нас везли, мама кого-то просила передать бабушке, чтобы она принесла хлеба на станцию. Но когда мы подъехали к эшелону, то узнали, что обе бабушки с семьями уже си­дят в вагонах. В течение це­лого дня со стоном и плачем загружался эшелон, а вече­ром были плотно закрыты двери этих вагонов для телят, и эшелон тронулся. Всем стало жутко, начали пла­кать, стонать, трудно слова­ми передать все происходив­шее...

 

Утром эшелон остановил­ся, нас стали выгонять из вагонов. Вокруг была воору­женная стража – айзсарги, гестаповцы с собаками. Да­ли команду;

– Кто оглянется – рас­стрел на месте!

Без оглядки колонну по­гнали. Кругом пулеметы. Частые выстрелы, дикий лай собак... Как потом выясни­лось, нас привезли в лагерь смерти «Саласпилс». Колон­ну загнали в лагерь. Он был огорожен колючей проволо­кой. В центре – ряды ба­раков. Нашу семью загнали в барак № 4 «ц». Размести­лись мы на нижних нарах в центре барака. Постелить нам было нечего, и мы ле­жали на голых досках. Ма­ленькие Оля и Виля плака­ли, а мы старшие все пони­мали и терпели.

 

Всех узников разделили на группы. Наша группа была №5. В этот же барак попали и обе бабушки Пельник и Эварт и три дяди – в то время еще мальчишки – Казимир и Леопольд Эварты, Язеп Пельник. Бабушки выделили нам какие-то тряпки и, конечно, поделились последними про­дуктами, что они успели с собой захватить.

Начались жуткие дни недоедания, нет – голода. Та баланда, что мы получали, утоляла голод на несколько минут. Постоянно хотелось есть и – удивительно – ничего так не хотелось, как хлеба. Хлеб снился во сне. О хлебе мы, дети, только и тосковали.

Помню, отец нас всех учил, предупреждал, чтобы при любых осмотрах не жа­ловались, если что-то болит. Отвечать – здоров! И даже мама, которая в 1940 году перенесла тяжелую опера­цию, отвечала: «Я здорова, абсолютно здорова!».

Позже отец нам объяснил, что его тайно предупредили заключенные: «Если хочешь сохранить семью и остаться в живых, скрывайте, сколько можно, все болезни. Ста­райтесь всей семьей казаться здоровыми, тогда, может быть, вас и не разлучат». Так мы и поступали. Види­мо, нас спасло то, что с детства мы росли здоровы­ми и закаленными – дере­венская семья. И мы очень верили в нашу победу!

 

Где-то в конце августа – начале сентября в бараке объявили: все вещи оставить на нарах в одном узле, у кого есть с собой продукты –  вынести на общий стол, так как в барак будет запу­щен газ. Если в бараке ос­танется пища, она будет от­равлена. Люди с плачем нес­ли, что у кого было. В тот день нам здорово «повезло»: мы сумели кое-что заполу­чить и скушать.

Однажды всем было при­казано раздеться догола. Голым мужчинам встать на­против голых женщин с детьми. Затем всех погнали в баню, где мне под машин­ку остригли волосы. Зато маленькая Оля не поддалась – она кусалась и царапа­лась, и с ней не справились.

 

После бани нас голыми загнали в один барак. У двери стояли параши, а на полу лежала солома. Через день из параш по бараку потекли нечистоты. Трудно сказать, сколько женщин и детей загнали в этот барак. Но мы чувствовали себя бук­вально как селедки в бочке. Если кто встал, то сесть ему уже было негде. Часть людей лежит, другая – стоит, ждут, когда кто-либо подни­мется, чтобы сразу же за­нять его место. У детей начался понос, солома была вся в грязи, превратилась в навоз. Маленькие Оля и Виля спали прямо на маме, а я, Ян и Марийка – где прижмемся, там и спим.

После карантина снова голых нас по лагерю погна­ли в баню. После бани каж­дый на улице искал свой узел с одеждой, которая была вынесена из барака для проветривания.

Больше всего обидно, что издевались над своим наро­дом айзсарги-латыши. Выго­няли на площадь и гоняли людей под команду: «встать лечь», а кто уже от ус­талости и недомогания не успевал встать или лечь, то­го безжалостно, зверски би­ли плеткой.

 

Семилетний брат Янис возле барака, где мы нахо­дились, зашел на недозво­ленную зону. Примерно в полуметре вокруг барака с немецкой педантичностью бы­ла посеяна зеленая травка. А весь лагерь был размещен на песках. Ян залез на тра­ву и стал ее щипать и есть. Айзсарг его схватил, поло­жил животом на дровяной ящик и стал бить по спине плеткой. Мы с сестрой Ма­рийкой увидели это и броси­лись в барак к маме за по­мощью. Но когда мы выбе­жали из барака, Ян лежал уже на песке и горько пла­кал.

 

Для заключенных приду­мывали всякие наказания. Один раз, когда я заходила в барак, дверь вырвалась из рук и громко хлопнула. Мне сразу – коромысла (на которых носили бачки с ба­ландой в обед) на плечи. И я стояла и ждала с этим тяжелым поленом на плечах, пока следующая жертва так же не стукнула дверью. Го­няли к стогам соломы на территории лагеря. Мы подбирали соломинку к соломинке, а старые бабушки плели солому в косу, а за­тем шили подошвы для комнатных тапочек немцам. Отец носил землю на носилках в общем людском пото­ке. Так, бессмысленно, с од­ного места на другое пере­носились груды песка. Мать мыла, чистила барак.

 

Наш самый маленький, Виля, заболел, поднялась температура. Его поместили в лагерный изолятор. Мама ходила туда кормить его грудью. Однажды она его принесла с собой и тихонь­ко сказала папе, что ее предупредил заключенный, русский врач, что здесь у де­тей берут кровь и что у их сына тоже брали. Наш Ви­ля выглядел как крошечный старичок: шея не могла дер­жать головку. Она качалась, как надломанный цветок.

 

Мы все в нашей семье бы­ли очень дружны между со­бой, поддерживали один другого, по команде родите­лей всегда делились пищей – до крошки поровну. В детском изоляторе мама узнала о том, что сегодня ночью будет расстрелян весь лагерь. Об этом маме ска­зал тот же русский врач – профессор, который перед войной приехал отдыхать в Юрмалу со своими сыновьями и попал в плен. Отец узнал на работе, что все уже подготовлено к расстрелу, вырыты траншеи, установлены пулеметы. Расстрел обычно проводился после полуночи до двух часов ночи.

 

Вначале отец не говорил матери о том, что готовится это страшное дело. Но по­том они переговорили и ста­ли решать, как правильно поставить детей во время расстрела. Маленьких Виль­гельма и Ольгу они решили взять на руки, а нас – меня, Марию и Яниса поставить впереди заключенных! Рассказывали, что обычно убивали взрослых, а детей добивали прикладами и сбрасывали в яму, затем срочно зарывали. Вначале могила шевелилась, а затем затихала, и в конце – земля, не способная принять такое количество крови, выбрасы­вала ручей крови на поверх­ность.

 

Этот ожидаемый ужас смерти никогда не может уйти из сердца, а только па­мять может притупиться.

Прошла страшная ночь. Настало утро. Прозвучала команда:

– Выходить и строиться.

– Построились. Тогда приказали: в противоположную колонну становиться тому, кого вызовут, это касалось детей. Стали вызывать: из семьи одного-двух вызовут, а остальных нет. На глазах всего барака стали разлучать семьи. Люди горько плакали, стоя друг против друга в разных колоннах. Нашу семью вызвали всю. Бабушку по матери Эварт и двоих дядей тоже вызвали. Когда нас выгнали на пло­щадь, а это было в октябре 1943 года, не помню, в ка­кие лохмотья мы были, оде­ты. Ноги были обуты в ме­шочки, сшитые мамой.

 

Как случилось, не помню, только почему-то отняли у нас нашу Олю. И таких, как она, трех-четырехлетних де­тей набралась целая гурьба. Но наша Оля громко, дико плакала и звала маму. Рука­ми, зубами рыла песок, во­круг нее оказалась целая яма. Ее душераздирающий плач оказался невыносимый для палача. Как котенка, за шиворот, взял и швырнул ее маме. Так Оля спасла се­бя от разлуки с нами и от смерти.

Колонна долго стояла на площади. Затем поступила команда:

– Строиться!

 

Нас подогнали к воротам. Саласпилсские ворота от­крыли, и люди снова пришли в оцепенение: «Может, нас ведут на расстрел?» Отец и мать меня, Марию и Яна предупредили: «Вы, стар­шие, должны стать рядыш­ком во время расстрела с нами, а когда начнется рас­стрел, мы с отцом постара­емся упасть так, чтобы вы оказались под нами. Лежи­те, не дыша, пока не уйдут палачи, и только ночью, ес­ли будете живы, выползай­те и уходите как можно дальше от этих адских мест». 

 

Но всю колонну погнали под конвоем к железной до­роге. Загнали всех по ваго­нам, закрыли. На малень­ких окнах грузовых вагонов была понатыкана колючая проволока. Эшелон ушел ночью. Куда нас везут, никто не знал. Днем, помню, отец читал названия станций. Оп­ределили, что везут по Лит­ве, потом по Польше на запад. Так везли нас боль­ше двух суток.

К голоду мы уже как-то могли приспособиться. «Хо­чется есть, сидим, пищим: – «Мама, хочу есть!». Ху­же другое – вагоны не от­крывают, в туалет не выпус­кают. Вот эта пытка невы­носима! Дети, старики, взрос­лые стали оправляться там, где сидят. Другого выхода не было. Как в бараке во время карантина. А когда, в редких случаях, дверь все же открывали, то люди не смотрели, где мужчины, где женщины, а все рядышком...

И оказались мы в концен­трационном лагере во Франк­фурте, вблизи Бухенвальда.

 

В течение нескольких дней нас распределили кого куда: больных в кремато­рий, а здоровых – на ра­боту. Нашу семью и еще несколько семей (помню, большая семья из-под Даугавпилса – Фагины, из Индры – Угоренко) повез­ли на фабрику по перера­ботке гипса. Разместили нас в двух металлических бара­ках, огражденных высоко с наклоном колючей проволо­кой (бараки были типа ме­таллических гаражей). От человеческих испарений с потолка постоянно капало, и стены были мокрые. Отца и мать направили на работу на фабрику, подобную мель­нице, только гипсовую.

Когда группу привезли, немец-хозяин объявил, что народ привезли на двое су­ток раньше запланированно­го времени и кормить не бу­дут, так как паек не полу­чен. А народ изможденный, голодный... Тогда на день открыли ворота этого ма­ленького лагеря, и мы бро­сились на поиски любой пи­щи. Пошли искать на выко­панном поле картошку, ли­стья, грибы...

Так, наконец, дождались, когда был выделен немец­кий паек. Суп из брюквы, заправленный маргарином, 100 гр. хлеба. В этих бара­ках мы встречали новый, 1944-й год. Кто-то принес елочку. Поставили ее в цен­тре барака, обсыпали гип­сом. Поздно вечером вполго­лоса дети тихо пели:

– В лесу родилась елоч­ка...

 

Старшие дети декламиро­вали стихотворения. И я хо­тела выступить. Меня подня­ли, поставили на табуретку. А единственным, что я вы­учила в приготовительном классе в 1940 году, было стихотворение:

Климу Ворошилову

письмо я написал.

Товарищ Ворошилов.

народный комиссар, – с большой гордостью продекламировала я.

 

Народ тихо аплодировал. А мама мне говорит:

– Вот найдется провока­тор, выдаст, и нас всех пове­сят...

Но провокатора не было, а были минуты радости для исстрадавшегося голодного люда.

Хозяин гипсовой фабрики подсчитал, что наша семья для него невыгодна: работают пока только отец и мать, а мы для фабрики еще ма­лы и от нас нет прибыли. Тогда нашу семью повезли в Бинихенштейн, к фермеру. Опять нас поселили в бара­ки, но уже деревянные, у опушки леса. Там на работу выгнали и меня, и Марий­ку. В бараке оставались младшие. Мы пропалывали саженцы елок. Но опять бе­да: детям есть работа толь­ко летом, а зимой их занять нечем. Снова нашу семью повезли. Помню, когда си­дели мы на железнодорож­ном вокзале в Нордхаузене в ожидании поезда, вокруг было много немцев. Они пи­ли, ели, а мы голодными глазами смотрели им в рот. И только одна немка не вы­держала и протянула мне булочку. Мама взяла и по­ровну разделила ее на пять частей.

 

Привезли нас к фермеру, богатому сельскому хозяину, господину Малмусу в дерев­ню Рейнгунген, это в Запад­ной Германии, вблизи фран­цузской границы. Поселили в одной из комнат дома, в котором жил сам хозяин. Семья его состояла из же­ны, свояченицы и охотничь­их собак. Пищу нам готови­ли вместе с собаками, при­чем густой суп съедали со­баки, а нам оставалась жи­жа. Хозяину очень не нра­вился детский шум. Как нас только не наказывали! Ма­ленького Вилю даже привя­зывали. Но дети есть дети: громко плачут и лишний раз стукнут дверью.

 

Тогда отец стал просить хозяина, чтобы поселил нас в саду, в курятнике. Когда нас поселили отдельно, жить стало немного легче. Вся семья была занята работой. Иногда в кармане могли при­нести зерно (вареное оно очень вкусное). Когда мама доила коров, мы караулили хозяина по очереди. За это время кто-нибудь из нас ухитрялся выпить кружку молока. Младшим, сидевшим в домике, мама приносила бидончик молока, подвязан­ный под одеждой. Здесь мы уже кое-что могли прогло­тить. Правда, хозяин строго предупреждал:

– Если замечу, что вору­ете, сразу повесим!

Здесь мы жили посвобод­нее, хотя и обижали нас, де­тей, немцы-мальчишки. Был в деревне мальчишка по имени Тытке. Так он, когда увидит нас, пуляет в нас камнями, палками, чем по­пало и кричит:

– Русиш швайне! – и палкой по голове.

 

В деревне у других хозя­ев батрачили украинцы – Иван и Николай. Они с от­цом старались как-то узна­вать, где фронт, где наши. Несколько раз мы с мамой ходили к одной немецкой женщине, такой же многодетной батрачке нашего хо­зяина. Поздним вечером у себя в комнате она включа­ла нам радиоприемник по­слушать известия из Моск­вы. Папа нам говорил, что­бы мы с матерью запомина­ли города, любые названия, которые освободили наши войска. Мы старались их за­помнить.

Помню, как радовались отец и дядя Иван и Нико­лай, когда наши войска уже освободили Польшу. Чехо­словакию, шли бои на гра­нице Германии.

Конечно, за слушание ра­дио, если бы фашисты узна­ли, эту немецкую женщину расстреляли бы, а нас пове­сили. Но как-то все обходи­лось.

 

6 апреля 1945 года нас освободили американские войска. Радости было много. Солдаты детей вкусно на­кормили, дали досыта на­есться белого хлеба. Всех предупредили – немцев не трогать! Начали проводить активную агитацию, чтобы мы не возвращались на ро­дину, обещали всякие блага. Предлагали выбор: можете отправить семьюв Амери­ку, или, хотите, оставайтесь здесь, в Германии. Дадим дом со всем хозяйством. Особенно старался проводить беседы один майор, убеждая:

– Вас на Родине ждут разруха, голод. Оставайтесь здесь всей семьей, будете богато, счастливо жить!

Тем, кто рвался на Роди­ну, не оказывали никакого содействия. Но наши ро­дители не поддались на соблазны. Отец создал боль­шую группу и мы начали своим ходом пробираться ближе к советской границе, поближе к Родине. Попали мы в американский пересы­лочный лагерь. И оттуда на автомашинах американские шоферы-негры повезли нас к своим. Когда нас подвезли к Эльбе – мост был шат­кий, понтонный. По одной машине стали переправлять через реку к советским вой­скам. Оркестр играл Интер­национал и Гимн Советско­го Союза. Но радостный плач народа порой заглушал оркестр. Мы, после таких нечеловеческих страданий, увидели красные флаги и услышали русскую речь, увидели советских воинов-освободителей! Словом, эту радость не передать. Авто­машины с народом построи­ли на площади, был ми­тинг. Поздравляли нас с возвращением, с победой. Плакали все, и нашей радо­сти радовались шоферы-аме­риканцы. Прощаясь, кля­лись в вечной дружбе меж­ду нашим и американским народом.

 

В августе 1945 года вся наша семья вернулась на Родину. Когда эшелон оста­новился в Даугавпилсе, в нем было два вагона латы­шей, остальные – из Рос­сии. Эшелон шел в Кинги­сепп. Наш вагон отцепили, и к нам зашел советский офицер, поздравил с возвра­щением, объявил:

– Вот, товарищи, ваша Родина и вот ваш дом.

И снова горькие слезы радости.

Вечером поездом отец нас всех и больную обессилев­шую мать повез домой. На станции Скайста встретили нас тетка по отцу со своим мужем. Повезли на телеге к себе домой, помыли в бане, накормили – худых, изму­ченных, истощенных.

Началась наша новая жизнь на Родине. Отца на­значили вначале председате­лем Ниедрицкого сельсовета, а затем избрали председате­лем Скайстенского волсовета

Снова начали нам угро­жать недобитые фашистские ублюдки, но мы пошли в школу и стали первыми пионерами и комсомольца­ми, а отец восстанавливал Советскую власть в Латга­лии, проводил коллективи­зацию, боролся с врагами Родины.

 

Только благодаря стойко­сти отца и матери нашу се­мью не разлучили фашист­ские изверги. Мы все вер­нулись на Родину. К сожа­лению, сегодня уже нет в живых ни отца, ни матери. Похоронили мы их на роди­не, на Курпенском кладби­ще.

А мы все работаем и жи­вем хорошо. Я – началь­ник отдела кадров Комплекс­ной геологоразведочной экспедиции, член КПСС. Сестра Мария Браунер – замести­тель директора комбината бытового обслуживания г. Ел­гавы, член КПСС. Брат Ян Пельник – ветеран Елгавского отделения Прибалтий­ской железной дороги. Брат Вильгельм Пельник – меха­ник завода «Импульс». Брат Болеслав Пельник – офи­цер. Сестра Ольга Серокурова живет в г. Гомеле, работает заведующей отделом област­ного совета профсоюзов.

 

Валерия Квициния (Пельник) 

 

--------------------------------------

Воспоминания сестры Валерии Квицинии Браунер (Пельник) Марии