В болоте

 

 

Вторую группу латышей – 200 человек в Саласпилсский концентрационный лагерь привезли 18 мая 1942 года. В то время лагерь еще не был полностью оборудован. Стояло только несколько бараков: комендатура, кухня, склады, три или четыре барака для евреев и один пустой – для нас. Во­круг лагеря еще не было даже ограды, зато виселица уже возвышалась в центре.

На второе утро нас рассортировали. Кое-кого из тех, кто знал немецкий язык, назначили переводчиками. Других по­слали на кухню. Интересовались также ремесленниками. И, наконец, назначили старшего барака, писаря и фель­дшера, нескольких стариков определили уборщиками помеще­ний, а остальных разбили на группы по 15-20 человек и в каждой назначили старосту.

 

Коренастый немец с похожим на огурец носом вызывал из строя тех, кто владел немецким языком. Как позднее вы­яснилось, это был комендант лагеря Никкель. Из строя вышел также адвокат Вагнер и подошел к Никкелю, как обычно че­ловек подходит к человеку. Никкель оглядел его с ног до го­ловы, затем тростью сбил с головы шапку и оттолкнул от себя. Этим властным жестом гитлеровец как бы провел грань между собой и нами. Жалко поникла фигура семидесятилет­него Вагнера.

Большинство из нас, примерно 120 человек, стали работать на торфозаводе. Остальные остались на территории лагеря: строили бараки и дороги, возводили ограды и выполняли дру­гие работы. В первые дни я также работал в лагере. Мы копали яму для уборной, выемки для столбов, оборудовали карцер.

 

Уже после первого рабочего дня некоторые не могли под­няться с нар. Не было сил. После пятимесячной голодовки в Центральной тюрьме мы больше походили на бродячие трупы, чем на живых людей. Я весил около 40 килограммов. Свежий воздух и работа валили с ног. Поскольку на болото ежедневно надо было отправлять определенное количество людей, то вместо обессиленных назначали других. Через не­делю я тоже был включен в группу Арвида Виксны, работав­шую на болоте.

 

* * *

 

Каждому когда-нибудь приходилось болеть, оставаться на несколько дней дома или даже в постели. Вспомните, с каким ощущением после этого вы впервые выходите на улицу. Солнце кажется ярче, теплее, воздух напоен ароматом, ды­шится приятно, легко. Подобное ощущение испытывал я, когда в то первое утро шагал к торфяному болоту.

Шли через русло старой Даугавы, лугами, огибали уголок леса и направлялись напрямик к Саласпилсскому торфозаводу. Позже мы ходили по железнодорожному полотну до станции и потом по дороге до самых торфоразработок.

Нас делят на группы. Часть идет рыть подстилочный торф, другие остаются у машины заготавливать горючий торф. Ос­тальные направляются на работу к торфодробильной машине и в тарные мастерские. Предназначенные для обеденного супа продукты мы принесли с собой. Обед будет готовить наш по­вар тут же на болоте.

Я попал в машинную группу, то есть в ту, которая будет заготавливать горючий торф. Здесь у каждого свои обязанно­сти. Одни копают торф и бросают его на элеватор, другие принимают из машины готовую торфяную массу и направляют её на дощечки, третьи, в свою очередь, снимают её с тросов и расстилают. Кроме нас здесь работают и вольнонаемные – машинист и бригадир Екабсонс. Он должен следить и за рабо­чими у другой машины, которая работает в соседнем болоте, в так называемой Кулайне. Обслуживают её военнопленные, с которыми нам строго-настрого запрещено встречаться. Нашу группу усердно охраняет эсэсовец с винтовкой.

Я должен стоять в яме и копать торф. Всем рабочим пола­гаются резиновые сапоги, но они дырявые, и ноги целый день мокнут в холодном, как лед, торфе. С каждой стороны эле­ватора работает 4-5 человек. Первый снимает верхний слой, второй постепенно врывается глубже... последний стоит на самом дне болота. Толщина торфяного пласта от 2 до 5 метров. Уже конец мая, а оттаял только самый верхний слой торфа, сантиметров в двадцать. А мерзлый слой достигает полуметра. Приходится браться за топоры и ломы. Два месяца мы промучились, долбя этот ледяной пояс. Лишь в августе его можно было прорезать лопатой. Это результат суровой зимы 1941–1942 года.

На болото выходили с чуть занимавшимся рассветом, а воз­вращались в лагерь в сумерках. Надо было копать норму.

 

* * *

 

Питание в Саласпилсском лагере ничем не отличалось от того, что давали в так называемом Рижском концентрацион­ном лагере, куда нас ранее поместили после окончания допро­сов. Он находился в отдельном корпусе Рижской Центральной тюрьмы. В Риге иногда, особенно в начале, мы получали и хороший хлеб, чего здесь никогда не случалось. Тут хлеб пекли специально для нас – с 25-процентной примесью муки из лиственных деревьев. В начале недели, ещё свежий, он хоть по виду и запаху напоминал хлеб. Только после первого же куска во рту оставался горький привкус. К концу недели хлеб почти невозможно было разрезать ножом – настолько он затверде­вал – дерево остается деревом. Хлеб сильно плесневел. Иногда попадался совершенно зелёный «паёк». Но мы поедали и всю плесень.

В обед каждый получал три четверти литра супа. В супе две картофелины. На человека полагалось также 8 (!) грам­мов конины. Утром, перед выходом на болото, – мутная жидкость, на­зываемая кофе (без сахара, конечно), вечером, по возвращении с болота, – снова «кофе». Продукты для обеденного супа – мясо, картофель, иногда также крупу нам выдавали на целую неделю, и мы в понедель­ник сами приносили их на болото. Нередко сверток, в котором должно было быть мясо, отвратительно вонял. Там вместо мяса оказывались гнилые тресковые головы.

 

А бригадир Екабсонс только сердился, что не выполняем норму. Грозил заменить нас другой – лучшей группой рабо­чих, обещал пожаловаться на нас в комендатуру. Однажды, устав слушать его причитания, я ответил ему:

– Залей в свой дизель вместо газолина такой же кофе, какой дают нам, тогда увидишь, сможет ли он работать. Екабсонс замолчал и, повернувшись к другим, сказал:

– Правильно сказал, чёрт! – и ушёл.

Годы неволи особенно тяжелы были для курильщиков. Горсть настоящего доморощенного табака была на вес золота. Но мы никак не могли его раздобыть. В этом отношении нас иногда выручал тот же Екабсон. Придя утром на болото, он всегда угощал самых заядлых курильщиков самодельными сига­ретами. Дым был страшно крепким и отвратительно вонял. Как позднее выяснилось, «табак» Екабсона был ничем иным, как сенной трухой, обработанной сульфатом никотина, который мы потом тайком доставали у тех, кто работал в садоводстве около станции Саласпилс. В садоводстве этим ядом уничто­жали вредителей. В довольно вместительной сигаретной ко­робке Екабсона было три отделения: сигареты средней крепо­сти для себя и для нас, более легкие – для женщин, а самые крепкие – для военнопленных. Екабсон утверждал, что за лето мы выкурили у него зимний корм одной коровы.

 

* * *

 

Мы, оставшиеся в живых, многим обязаны самоотвержен­ным людям, которые заботились о нас. Сколько жен, матерей, сестер и невест отрывали от своего рта кусок, чтобы хоть немного улучшить наше питание. Смерть была бы куда губительнее, если бы вы, милые люди, не помогали нам. Вы днями, неделями, даже месяцами томились у ворот Рижской Центральной тюрьмы, ходили из Риги в Саласпилс, преодолевали четырехкратные посты на аэродроме Спилве, терпели изде­вательства и грубость охранников – вы ничего не боялись, чтобы только увидеть любимого человека, дать ему хлеба или сказать ободряющее слово. Сознание, что мы не забыты, что есть люди, которые сочувствуют нам, помогало вытерпеть многое. Даже самые трудные минуты жизненных испытаний человек пере­носит легче, если чувствует поддержку друзей и близких.

Страшная голодная смерть грозила нам, когда мы находи­лись в Рижской Центральной тюрьме. Голод, тиф и дизентерия косили людей, 180 граммов хлеба в день только усиливали голод. Когда в первые дни апреля нам сообщили об отмене каран­тина, были разрешены и передачи. Мы не спали всю ночь и ду­мали, как эту весть сообщить родным. Позднее узнали, что наши близкие всю долгую, холодную зиму беспрерывно дежурили за тюремными воротами и сравнительно хорошо были информи­рованы о нашей судьбе.

 

* * *

 

Уже в первый день, как только я начал работать на болоте, ко мне во время перерыва подошел один товарищ и сообщил, что пришла моя жена Лидия, которая ждёт у кривой берёзы. Оказалось, что наш охранник уже «обработан» и где-то дремлет на солнышке, притворяясь, что ничего не видит. Дей­ствительно, на краю болота среди кустов росла большая, но кривая берёза, возле которой собрались наши близкие. Какое счастье хоть четверть часа поговорить со своими, пожать им руки, посмотреть в глаза. Позднее «кривая берёза» стала синонимом слова «встреча».

Как родные добирались до болота? Регулярного железнодо­рожного сообщения не было. Иногда можно было восполь­зоваться товарными поездами, ходившими до Шкиротавы, Румбулы или Сауриешей. Иногда приезжали на попутной машине. Но надежнее всего было пешком. Так же и обратно. Позже наши близкие организовали что-то вроде базы около станции Саласпилс. Это была будка железнодорожника Вилшкерста, где можно было немного посидеть, отдохнуть, переждать дождь. Иногда помещения гостеприимного хозяина использо­вались для ночлега и хранения свертков, если не удавалось встретиться в первый день.

Но не всегда охранники притворялись, что ничего не видят. Попадались настоящие звери, когда в сторону кустов и по­смотреть нельзя было. Часто стражу проверял кто-нибудь из лагеря, а иногда и из Рижского гестапо. В такие дни жены, конечно, вблизи болота и показываться не смели.

 

* * *

 

Из приносимых нам продуктов мы запасов создавать не могли. Всё тут же надо было съесть. Иногда мы рисковали кое-что пронести на территорию лагеря. Пригодилось бы самим на «чёрный день», а также товарищам, не имевшим возможности встретить своих родных. Бывало, нам везло, но иногда, как только мы входили на территорию лагеря, из караульного по­мещения выбегали эсэсовцы и окружали нас. Начинался обыск. Ощупывали основательно. И если у кого-нибудь что-то находили, его сразу вырывали из строя и направляли к Никкелю, Видужсу, Дзенису и другим начальникам, которые сидели в плетёных креслах перед комендатурой. Возле них стояли пустые ванны, куда складывались обнаруженные при обыске продукты. Вопросы – где ты взял, кто дал? – сыпа­лись как град. В результате – столько-то недель в штрафной группе.

Доносчики были и среди барачных полицаев, выдвинутых на эту должность из среды заключенных. Угождая начальству, они производили обыски. В зависимости от того, что находили и у кого – они об этом сообщали в комендатуру или наказывали сами. Особенно безжалостными были полицаи Асупе, Пелнис и другие. Позднее их место заняли присланные из Мадонского концентрационного лагеря надзиратели, кото­рых назначили заведующими бараками.

 

* * *

 

Каждое утро, выходя из лагеря, мы с известным волнением и озабоченностью смотрели, из кого будет состоять охрана. От неё зависела наша судьба. Охрана состояла из 10-15 конвои­ров и начальника. Обычно охрану меняли через каждые две недели, но случалось, что её заменяли раньше или позже. С мая до января состав охраны сменился несколько раз, раз­ные бывали и начальники. Одни – мрачные и неразговорчи­вые, другие – шумные и болтливые, которые всегда пыжи­лись своим кажущимся героизмом. «Обработку» новой ох­раны мы начинали уже по дороге к болоту. Старались вовлечь конвоиров в разговор, втолковать им, что мы отнюдь не чудо­вища. Но некоторые из них ни в какие разговоры не вступали. С такими было труднее всего. Узнай, что у такого тихони на уме. Но встречались и конвоиры, которые, как только лагерные ворота оставались позади, спрашивали:

– У кого есть что закурить?

Для таких случаев у нас хранились принесенные родными из дому папиросы или сигареты. Мы угощали, закуривали, на­чинали разговор. Хорошо, если обходилось сигаретами. Попа­дались и такие, что помогали съедать принесенное. Голодными они были почти все.

 

Бывали также жалкие болтуны и хвастуны, например не­кий Торманис, выдававший себя за сына профессора. У от­прыска ученого голова была совершенно пустая. Он беспрерывно тарахтел, как старые заведенные часы. Главная тема разговоров – выпивка и женщины. Когда начиналась работа, некому было слушать его, и он ложился вздремнуть. Проспав часа два, он, оставив винтовку кому-нибудь из конвоиров, уезжал в Ригу искать, так сказать, что-нибудь покрепче. Обещал к концу дня вернуться, но как уходил, так и пропадал.

Это был не единственный случай, когда убегал охранник. Шла вторая военная зима. Мы копали подстилочный торф. Ко­пали и временами грелись у костра. В один из таких моментов к нам подошел охранник, мрачный, неразговорчивый человек. Глядя на пламя, он спросил:

– Как вы думаете, что мне будет за этот череп, когда при­дут большевики? – и показал на фуражку.

Мы молчали.

– Значит, вы думаете, что они поставят меня к стенке? Мы пожали плечами.

– Что мы можем знать. Придут большевики – тогда будет видно.

 

После работы оказалось, что охранник сбежал. Винтовку обнаружили прислоненной у кухни.

Охранники, которые не были на фронте, вели себя обычно развязно, хвастались.

Вернувшиеся с фронта были более молчаливыми, степен­ными. Они уже немало повидали и испытали в жизни и кое-чему научились. Многие, не верившие больше в победу фашистов, искали что-то вроде компромисса с нами. Другие же, по­теряв всякие перспективы на будущее, пьянствовали, ибо все равно «крышка». Некоторые питали к нам звериную нена­висть. Нас они считали причиной всех своих несчастий. От таких мы старались держаться подальше.

Почти все охранники были взяточниками. За бутылку водки или самогона они готовы были продать родную мать. Многие, которым я рассказывал про Саласпилс, спраши­вают, почему я не бежал. Была же возможность! Да, возмож­ность была, но эту возможность я не использовал. Что случи­лось бы, если б я сбежал с болота? Во-первых, на один день заключенные остались бы без пищи – пострадали бы това­рищи. В тот же день, в крайнем случае на завтра, арестовали бы моих родных, а вскоре, возможно, схватили бы и меня. Лишь в 1944 году, когда исход войны был ясен и победа была не за горами, участились побеги. Тогда уже было больше надежды на спасение. Многим это удалось, но немало было и таких, кто поплатился жизнью.

 

* * *

 

Копать торф – дело нелёгкое. Отруби кусок торфа, за­хвати лопатой, подними и брось на элеватор. И так шаг за шагом, пока на болотном дне не покажется песок. Потом снова бери в руки топор или лом – руби и долби мёрзлый слой. Рви и руби корни, вытаскивай застрявшие в торфяном слое пни. И ройся снова в грязном месиве. Ноги весь день мокнут, мёрзнут, ибо торф долго сохраняет в себе зимний холод.

Поднимаем элеватор, переносим якорь, открепляем тросы и с помощью лебёдки передвигаем машину вперед. Переносим рельсы и шпалы, закрепляем старые тросы, опускаем элеватор и снова копаем.

К результатам своей работы мы безразличны. Чем меньше, тем лучше. Иногда, задумавшись, ты не замечаешь, что лопата начинает двигаться быстрее, и на лбу появляются капельки пота. Мелькает мысль: куда спешишь, зачем стараешься? Кому польза от плодов твоего труда? Врагу! И лопата в твоих руках становится такой тяжелой. Вступаем в противоречие сами с собой: мы же рабочие люди, а работать не имеем права. Значит, надо научиться симулировать, лодырничать, «тянуть резину».

 

Но мотор работает, значит должны работать и мы. Если иногда хочется подольше посидеть, кто-нибудь как бы слу­чайно бросает на элеватор корень побольше или откапываю­щие верхний слой набрасывают слишком много сухого торфа. Это забивало дробилку машин или же, если перегрузка была слишком большая, лопались предохранительные болты. Пока машинист чистил машину, вставлял новые болты, мы могли разогнуть усталые спины.

Ветер ли, дождь или солнце – ты копай, копай, копай. По­луденный ли зной, утренняя или вечерняя сырость – всё равно копай. Днями, неделями, месяцами... Копай, копай, копай... Усталые, молчаливые плелись мы вечером шесть километ­ров обратно в лагерь. Проходя через поселок Саласпилс, чув­ствовали, как из пекарни доносится запах свежеиспеченного хлеба. Рот наполняется слюной. Что может быть вкуснее ломтя только что испечённого ржаного хлеба?

На территории лагеря работы уже окончены. Занята только штрафная группа. То тут, то там раздается окрик полицей­ского, кого-нибудь из чёрных («чёрными» мы называли при­сланных из Мадонского лагеря надзирателей) гоняет пойман­ного «грешника». Обыск, проверка и... нас поглощает полутьма барака, в нос ударяет кислый запах пыли, старой одежды, пота и уборной.

 

На трех- и четырехэтажных нарах мешки из бумажной ткани, наполненные опилками, манят к себе. После умывания обычно ложимся спать. Но... из щелей де­ревянных нар вылезают вонючие клопы, из тряпья – тысячи блох. Напрасно мы силимся уснуть. Сползаем с нар, садимся за длинные столы и дремлем.

Утро, снова так называемый чёрный кофе, кусок хлеба и ра­бота на торфяном болоте. И только прохладный утренний воз­дух приятно освежает зудящую кожу и ласкает горячий лоб. Снова впереди тяжёлый рабочий день...

Нас перевели в другой барак. Старый собирались дезинфи­цировать. Бумажными лентами заклеили окна и двери. Газ в барак пускали через вентиляционное отверстие. Из любо­пытства мы заглянули в окно – и остались стоять с откры­тыми ртами. Весь пол барака, будто покрытый коричневым ковром, колыхался. Лишь всмотревшись внимательнее, мы заметили, что это блохи. Миллионы блох кишели на полу пустого барака.

Однажды вечером нас заставили раздеться и немедленно идти в баню. Газификационная команда уже была на месте, и в барак сразу пустили газ. В бане помылись чуть теплой во­дой (горячей в ней никогда не было), потом намазались какой-то вонючей жидкостью от блох и переселились в другой барак. На вечерней поверке обнаружилось, что не хватает одного человека. Куда он делся? Оказалось, что нет Алексеева. Был такой полуглухой 70-летний старик, заключенный в Саласпилс за запрещённое слушание радио (глухой!). Поиски по террито­рии лагеря не дали результатов. Кто видел его в последний раз? Где? Люди говорили, что он после работы обедал, затем что-то латал, после чего залез на свое место спать. Старик не слышал ни команды, ни прочего шума, когда люди покидали барак. Он остался в бараке и задохнулся.

 

В одном нижнем белье, на тоненьком слое соломы мы мёрзли трое суток. Потом вернулись в свой барак. Тошнотворно-горьковатый запах синильной кислоты чувствовался еще неделю. В первые дни все страдали головной болью, тошнотой и рвотой. Но когда газ полностью выветрился, клопы и блохи возобновили свои кровавые оргии.

По воскресеньям на торфяное болото не ходили: хватало работы на территории лагеря. Работа эта унижала человека, убивала его физически и духовно. Утром у склада около 50 пар заключенных получали но­силки, остальные вооружались лопатами. В каком-нибудь отда­ленном углу лагеря указывали место, где брать песок. Его надо было нести в другой конец лагеря и высыпать в яму, выкопан­ную другими.

Вокруг нас, как вороны над падалью, кружилась целая стая полицейских и «черных», следивших, чтобы мы не лодырни­чали. Один из «чёрных» – Канторс, разъевшийся, пухлый муж­чина, беспрерывно подгонял:

– Давай, давай, давай!

По внешнему виду и хрюканью он удивительно походил на свинью.

Вечером после такого воскресного «отдыха», совершенно усталые физически и духовно опустошенные, мы плелись в свои бараки.

 

* * *

 

 В середине августа торфозаготовки прекратили. Торф был худшего качества, так как уже не успевал как следует просыхать. Нашу машинную группу расформиро­вали. Часть ушла копать подстилочный торф, другая – помо­гать женщинам носить и складывать готовый торф. Я попал в небольшую группу, в задачу которой входила заготовка дров и пней. Пни, которые мы, копая торф, выкор­чевывали и сбрасывали в вырытый карьер, теперь надо было вытаскивать на берег, распиливать, колоть и складывать в штабеля.

Работа была не из приятных. В карьере накопилась вода, местами даже выше колена. Большие пни не так просто было вытащить на высокий берег. Наша уже и так изодранная одежда здесь превратилась окончательно в лохмотья.

 

* * *

 

Однажды утром крыши бараков стали белыми. Побелели также луга и поля. Отправляясь на болото, мы всё плотнее укутывались в свою изношенную и оборванную одежду. Часто резкий северный ветер хлестал лицо холодными каплями дождя. Осень. У нас тоже настроение падало. К усталости и голоду при­бавился холод. С ужасом ожидали мы приближения зимы.

Кое-где стены бараков просвечивают. За лето опилки, за­полняющие простенки, высохли и осели. Всем ветрам и даже снегу открыт путь в помещение. Придя с болота, негде высу­шить мокрую одежду и обувь. Между прочим почти все мы изорвали свои ботинки и сапоги. Ходим в деревянных баш­маках. Утром в холодном от ветра бараке трудно надеть влаж­ную, прелую одежду. Дрожь пробирает все тело. Только во время ходьбы можно кое-как согреться. Страшно в утренних сумерках стучат о застывшую землю деревянные башмаки.

Когда мороз сковал болото и покрыл его снегом, всю болотную группу расформировали и распределили по разным работам в лагере. Я попал в группу, которая должна была плести соломенную обувь. Изготовляли мы также большие сапоги для часовых. Насколько они были прочны и приносили ли какую пользу – не знаю. В то время на фронтах в Северной Африке гитлеров­ские орды уже начали свой «эластичный» отрыв от против­ника, или, говоря на нашем языке, стали отступать. Соломен­ную обувь мы так и прозвали именем командующего гитле­ровскими войсками фельдмаршала Роммеля, чтобы ему было легче драпать по горячему песку пустыни.

 

Суровая зима. Холод и голод. Иссякли последние силы.

В лагере нас одели в грубые блузы и брюки из чего-то похо­жего на мешковину. На голове – берет, на ногах – деревянные башмаки. Некоторым попадалась одежда, в которую были вот­каны и волосы, видимо, человеческие. Одежда эта была очень неприятна, острые концы волос торчали из ткани и кололи тело. Белье для нас шили из одежды уничтоженных евреев, рубахи – из разных женских платьев, кальсоны – из еврейских черно-белых обрядных шарфов. К тому же каждый ру­кав, задняя и передняя часть рубахи шились из ткани различ­ных рисунков и расцветок. В такие карнавальные костюмы нас одевали с целью, чтобы затруднить побег. Если у кого-нибудь находили гражданскую одежду или обувь, то считалось, что он готовится к побегу.

В апреле сформировали группу из 250 человек для работы на аэродроме Спилве. Начался новый тяжелый период в моей жизни.

 

* * *

 

Как страшный сон прошло время, проведённое в Саласпилсском лагере смерти. Возможно, мне повезло, что я работал и позднее жил вне лагеря и не видел творившихся там еже­дневно ужасов. Еще и сейчас я часто вскакиваю ночью, покры­тый холодным потом, когда вижу во сне Саласпилс, порку, вешание, расстрелы, слышу плач детей и отчаянные крики матерей. Временами я сам волчком бегаю вокруг «чёрного» мадонца Канторса (это был его излюбленный способ пыток), бе­гаю, пока захватывает дыхание и я... просыпаюсь. Забыть этого не смогу никогда.