В том дворе смех не раздавался

 

 

Мне нравится присесть у окна и смотреть вниз во двор. Это обыкновенный двор; во многом он на­поминает десятки других – штабели дров, цветы и... дети. Всё равно, светит ли солнце, пасмурно ли или дует ветер, – в любую погоду наш двор полон жизни. Не умол­кают звонкие, беззаботные детские голоса. Детские...

Всегда, когда я слышу эти голоса, этот ликующий смех, у меня сердце сжимается от боли. Вспоминается другой двор – деревянные бараки, колючая проволока и... тоже дети. В том дворе смех не раздавался: дети были... живыми трупами.

Да, в Саласпилсском лагере смерти находились тысячи де­тей, которые разучились там смеяться. Помню, как их привезли.

Стояла суровая зима 1943 года. Гитлеровцы пригнали сюда людей из разных концов Белоруссии. Не­счастные тогда ещё не знали, что здесь будет их могила. У них отняли всё – одежду, продовольствие и... детей. Была, помню, ужасно холодная февральская ночь. Вдруг мы услышали громкие голоса фашистов. Привезённых выгнали во двор и заставили раздеться.

 

 

– В баню поведем! – сообщили им коротко.

– Голых?

– А вы как хотели? Может, в вечерних платьях из парчи и смокингах? – издевались над несчастными фашисты. Они могли себе это позволить: в их руках были оружие, плети, смерть.

В баню гнали всех вместе: мужчин, женщин и детей. Де­лали большой крюк мимо лагерных бараков, чтобы дорога была длиннее. Февральский мороз захватывал дух. Мы слы­шали, как плакали дети, прижимаясь к матерям, чтобы со­греться. Как спасти крошек от объятий ледяного ветра! Ма­тери со слезами на глазах прижимали к себе малышей (там были и грудные дети), дышали на них, растирали и гла­дили голыми окоченевшими руками. Старшие (в возрасте от двух до девяти лет) кое-как топали сами. Они плакали и умоляли, чтобы мамы отвели их домой. Мороз жег их ма­ленькие ножки, а дорога была длинной и смех эсэсовцев изде­вательский. Казалось, они не видят стянутые болью в гримасу личики, не слышат отчаянные голоса. От фашистов нельзя тре­бовать человечности. Они не знали, что это такое.

 

 

Мы в ту ночь не спали – просто не могли, слыша стоны несчастных. Голыми они должны были пройти километр туда и обратно. Многие малыши не дожили и до утра. Кое-кто из младенцев замерз на обратном пути, и несчастные матери на­прасно старались своим дыханием раздуть искорку уже угас­шей жизни. У остальных детей ночью или на другой день начался жар. Через несколько дней угасли и они. А остав­шихся в живых отняли у родителей. Мы слышали, с каким отчаянием упрашивали матери:

– Пожалейте! Оставьте наших детей! Пожалейте! Гитлеровцы оставались глухими. Они ничего не слышали, ни­чего не чувствовали. Бессердечные, как камни, и безжалостные, как варвары, – они спокойно вырывали детей из рук матерей и запирали их в отдельные баракн. Малыши прилипали к ок­нам, стучали и звали, просили и плакали... В бараках, куда их поместили, не прекращался дет­ский плач и стон.

– Мамочка, мамочка, не уходи!

– Мамочка, останься!

– Мамуличка!

 

Наш барак находился недалеко от детей, и мы всё слы­шали. Слезы, стоны и отчаяние. Там находились дети до шести лет. Старших посадили на машины и увезли. Куда? Никто этого не знал. Никто из увезённых не вернулся. Потом увезли матерей. Они тоже не вернулись.

Около двадцати наиболее красивых девушек нарядили в одежду убитых евреек и тоже увезли. Их отправили в Ригу, в публичные дома для развлечения гитлеровских офицеров.

В лагере остались самые маленькие. Без матерей, без при­смотра – на произвол судьбы.

– Надо помочь! – решили мы. Несколько женщин взялись ухаживать за детьми. Я в то время работала в швейной ма­стерской, и меня не хотели отпускать. Но кого-то надо было посылать в барак к заключенным детям – им нужен был уход. Малыши не так быстро умирали, как того желали фа­шисты.

Когда мы, несколько женщин, которым доверили уход за детьми, явились в барак, перед нами открылась страшная картина. В бараке на голых нарах лежали полуголые дети разных возрастов. Некоторые из них умели только ползать, многие не могли даже сидеть. От ужасного запаха можно было за­дохнуться. Пятьсот детей в течение нескольких дней все свои естественные надобности отправляли тут же, в бараке. Груд­ные так перепачкались, что не видать было глаз.

Прежде всего требовалась тёплая вода. Узники мужчины пришли на помощь, раздобыли посудину и нанесли воды. Про­шло двенадцать часов, пока всех детей обмыли. Но как одеть, во что? Имевшаяся у одного-другого ребенка одежда была вся в грязи и вшах. Её сожгли. Кое-что собрали в женских бара­ках, пошили пелёнки и рубашечки. Наконец дети были при­браны. Но это было самое простое, чем мы могли помочь. Младенцы жалобно плакали. Те, что были постарше, цеп­лялись за подол. Все просили одного и того же:

 

– Тётенька, хотим кушать! Очень, очень хотим!

У нас ничего не было, мы сами получали тот же голодный паёк, что и они: кусочек хлеба, кружечку чёрного кофе и та­релку вонючих щей. А грудным детям нужно молоко. Где же его взять?

– А что, если поговорить с Юрием? – предложила моя подруга по бараку.

– Действительно, Юрий Видже работает на кухне. Он мог бы помочь...

– А пойдёт ли он на это?

– Захочет ли он рисковать своей жизнью?

Юрий Видже согласился. Ради детей. Ради чужих детей. Но разве мы были чужими? Нет! Мы были членами одной несчастной семьи. Вместе будем бороться, вместе умрем. Та­ков был наш принцип, давший нам силы выстоять.

Юрий тайком доставал молоко из кухни комендатуры. Мы разбавляли его кипяченой водой и давали младенцам и самым слабеньким. Но... их становилось все больше... Самых маленьких и слабых мы разместили на первом ярусе нар – они требовали больше внимания. В бараке всё больше и больше распространялись различные болезни: корь, дизен­терия... Просили фашистского врача осмотреть детей, дать ле­карства. Но он равнодушно махнул рукой:

– Одним больше или меньше...

 

Ежедневно умирали десятки детей. Трупы, как поленья, складывали в ящики и увозили. Наконец из Риги прибыл немецкий врач и привёз ка­кие-то медикаменты, которые велел давать всем детям. От них малыши сразу умирали. Мы поняли, что здесь никого не беспо­коит судьба несчастных детей. Наоборот, гитлеровцы хотят быстрее избавиться от них. Лишний балласт в лагере. И мы не искали больше этих гитлеровских «врачей». Поговорили со своими людьми. Среди нас тоже были врачи, например док­тор Бдилс и Олейников.

Лекарствами эсэсовских врачей Бдилс был чрезвычайно воз­мущён:

– Негодяй! Это же умышленное убийство детей! Ни в коем случае больше не давайте их!

– А что делать с клизмой? Её заставляют приготавливать из детской мочи...

– Чтобы быстрей освободиться от детей? – воскликнул доктор Бдилс. – Нет, ни в коем случае!

Мы послушались своего товарища. Однако наши заботы мало помогали. С каждым днём детей становилось всё меньше и меньше, всё выше были нагруженные трупами возы, которые отправлялись на «кладбище»... Угасла и моя любимица Веро­ника.

Маленькая Вероника! Ей было только пять лет, а взгля­нешь в глаза – сердце сжимается от боли. Так смотрят лишь взрослые, прошедшие сквозь трясину жизни. До сих пор вижу, как она металась по своим нарам, обхватив головку слабыми ручонками.

 

– Моя бедная бабушка, – время от времени вспоминала она и всхлипывала.

Другие плакали, а она никогда. Поэтому, наверное, Веро­нике было намного тяжелее. Рано она повзрослела. Как-то взяла я её на руки, поднесла к окну. Девочка снова вспомнила свою бабушку. В это время двор переходила какая-то сгорбив­шаяся женщина.

– Видишь, Вероника, вон твоя бабушка! – умышленно солгала я девочке.

– Не говорите так, тетя. – Она по-взрослому печально покачала головой.– Мою бабушку замучили гитлеровцы...

Потом я услышала об ужасной трагедии родных Веро­ники. Когда немцы узнали, что отец и мать девочки сража­ются за свободу Родины, они подожгли родной дом Вероники, а деда и бабку убили на глазах девочки.

Мне стало стыдно за свою ложь. Я старалась как-нибудь развеселить малышку, но мне это не удавалось. Однажды утром маленькую Веронику, как и многих других детей, вынесли из барака и бросили на телегу.

 

Она угасла тихо, как свеча, которую медленно пожирает пламя. Жизнь ребёнка унесли голод, боль и насилие.

В бараке снова показался фашистский врач:

– Какие дети здесь самые здоровые?

Вначале мы не поняли, что означает этот внезапный ин­терес. Мы показали. Но наша откровенность для многих малышей оказалась роковой. Врач у этих самых «здоровых» взял кровь, и через несколько часов они уснули навеки.

Однажды нам сообщили: в лагере будет оборудована дет­ская больница. Только теперь, после того, как болезнь скосила сотни детей! Какой она будет, эта гитлеровская больница! Ка­кие приемы убийства там будут испытывать! Из моей группы туда поместили десять детей, вернулась только половина. Войдя в барак, они ласкались ко мне, плакали и просили:

– Милая тетенька, не посылай нас обратно в больницу. Пожалуйста, не посылай!

– Мы не хотим туда!

 

Как перепуганные птенцы, они забились в самые темные углы верхних нар. Что они вытерпели в больнице, мы узнали только позднее от заключенных, ухаживавших за ними. Так, Думпе, работавшая в 12-м бараке (в нём размещалась больница), рассказывала, что больные дети спали по двое, по трое в одной кроватке. Все они получали лекарство от дизен­терии, хотя у многих поноса не было. Положение больных с каждым днем становилось все хуже и хуже. Думпе пре­кратила давать им лекарство и, как приказал нацистский врач, ставить клизму из мочи самих больных. Когда через несколько дней врач снова появился в бараке, он был немало удивлен:

– Ну и живучи же эти азиаты!

Думпе действовала правильно, не выполняя распоряжений убийцы. После этого санитарок стали контролировать. Эсэсовцы прямо спрашивали:

– Почему так мало умирают?

Санитарки в недоумении молчали. А эсэсовцы издевались:

– Лучше здесь протянуть ноги, чем висеть на столбе вверх ногами.

 

Сердце сжималось от такой жестокости.

Несмотря на наши старания, мы всё же проиграли бой за этих несчастных малюток, которые никому ничего плохого не сделали. Жестокость фашистов оказалась сильнее нашего упорства и любви. Никто из этих несчастных детей так и не дожил до сегодняшнего дня. Саласпилсский песок стал их по­следним приютом.

Прошли годы. Многое забылось. Но всегда, когда я слышу смех, беззаботный детский смех, вижу сияющие личики детей, я думаю о тех тысячах, жизнь которых угасла в саласпилсских бараках. Их смерть – грозный приговор фашизму, предупреждение всем нам («В Саласпилсе детей истязали остервенело. Делали им впрыскивания какой-то жидкости, и после этого дети истекали поносом. Давали им отравленную кашу и кофе, и от этого в день умирало до 150 человек» – Э.К.Салиюмс.