В плену коричневой паутины

 

 

Мне шел двадцать второй год, я служил во флоте. Война застала меня в Эсто­нии, на острове Сааремаа. Более трёх месяцев мы защищали его и оставили лишь ночью с четвертого на пятое октября.

Мне и еще шестерым морякам посчастливилось найти на берегу небольшую рыбацкую лодку. Сели в неё и отчалили. Противник нас заметил, когда мы были уже далеко. Начался обстрел. В ту ночь на море бушевала буря. Огромные валы, временами поднимавшиеся как крутые горы, закрывали нашу лодчонку от гитлеровцев. Ни один из нас не был ранен.

Через несколько часов мы приблизились к латвийскому бе­регу. Что ожидает нас там? Уже издали было видно, что на берегу выстроилась цепь вооруженных фашистов.

Еди­нодушно решили: «Не сдадимся. Будем драться!» Каждый из нас имел винтовку и несколько ручных гра­нат. Надо пробиваться.

 

Едва нос лодки коснулся мели, мы открыли огонь из вин­товок, пустили в ход ручные гранаты. Немцы этого не ожидали. Их цепь поредела. Отстрели­ваясь, мы вбежали в лес.

Три дня и три ночи провели в чащобах Дундагского леса. Днем зарывались в мох и спали, ночью продвигались вперёд. Один из наших товарищей был ранен. Поочерёдно несли его. У меня тоже была рана на голове.

Небольшой запас продуктов, что несли в карманах, иссяк. Питались ягодами, орехами и грибами.

К вечеру четвёртого дня мы достигли небольшой поляны и увидели домик. Спрятались под густой елью и стали на­блюдать, кто там живёт. Вдруг послышались шаги. К нам при­ближался мужчина средних лет с корзинкой. Он хо­дил в лес по грибы. Молча, как тени, встали мы на его пути. Он вздрогнул, стал нас испытующе рассматривать и сразу понял, с кем имеет дело.

 

– Где немцы, дяденька? – спросили мы.

– Не видел, – ответил он.

Попросили хлеба, сказали, что уже трое суток не ели. Мужчина кивнул головой в сторону дома.

– Пойдёмте. Постараемся что-нибудь наскрести.

Это был дом лесничего. Хозяин угостил нас ужином, при­нес на кухню несколько охапок сена и уложил спать. Вскоре мы уснули крепким сном.

Нас разбудил шум. Кто-то кричал:

– Руки вверх! Кто будет сопротивляться, получит пулю в лоб!

Проклятый сон? Бред? Я приподнялся, открыл глаза. Нет – действительность! Кругом вооружённые люди. На нас направ­лены стволы автоматов. Сопротивление означает смерть. Надо сдаваться... Обозвав бандитами, они связали нам тонкой, но крепкой верёвкой руки. Потом вывели из дому.

Нас захватили вооруженные фашистские приспешники.

Откуда они взялись здесь, в лесу? Не гостеприимный ли лес­ничий предал нас? Это загадка, которую не могу разгадать до сих нор.

 

Нас погнали обратно, к тому самому берегу, где несколько дней тому назад мы вырвались из немецкого окружения. За­перли в конюшню, где уже находилось около двухсот совет­ских военнослужащих.

На следующий день нас посадили в грузовик и под воору­женной охраной повезли в Дундагу, где загнали в тамошнюю цер­ковь, которая на скорую руку была превращена в филиал тюрьмы. В шутку мы говорили, что попали ближе к богу, ибо понимали, что с таким питанием, какое давали военнопленным, мы долго не протянем. На день мы получали сухарик и кружечку черного навара, который назывался здесь кофе.

На допрос никого не вызывали. Только время от времени в церковь заглядывали гитлеровцы, с сознанием превосходства осматривали нас, обругивали и избивали. В мрачной неизвест­ности, сидя на цементном полу, мы проводили часы, дни, недели. Однажды утром нас отвели на станцию и загнали в вагоны, каждый вагон охранял немец и три шуцмана. Начался путь в лагерь военнопленных.

 

 

Мы в Риге. Нас выгоняют из вагонов и строят в колонны. Под усиленной охраной немцев и шуцманов мы плетёмся по шоссе Рига – Даугавпилс. Нас примерно 600 военнопленных. На восемнадцатом километре сворачиваем с шоссе налево. По заросшему травой, давно неезженому просёлку нас ведут в старый парк, где на осеннем ветру сурово шумят могучие дубы и липы. Но почему у деревьев белые стволы? Разве могли мы догадаться, что кору с голоду обгрызли люди! Нашу колонну остановили на площади за парком.

– На колени! Стать на колени! – на ломаном русском языке кричал очкастый немец.

Команду мы не понимали. Не знали, что делать.

– Молитесь богу, черти такие! Как в церкви. Вот так! – Немец преклонился и протянул руки к небу.

– Коммунисты в церковь не ходят. Они молиться не умеют, – смеялся маленький, толстый фельдфебель с вылуп­ленными глазами.

– Ничего, научим... Выдрессируем.

 

Четыре часа стояли мы на коленях и мерзли. Встать не смели, пошевелиться тоже. Так гитлеровцы хотели нас уни­зить, показать свою власть.

Стоя на коленях, я заметил, что костлявая лошадка везёт сюда телегу с бочкой. Телега остановилась недалеко от нас. Вокруг неё моментально стали собираться люди. Оборванные, грязные, обросшие, некоторые даже босиком. Откуда они взя­лись? Поблизости ведь нет ни одной постройки.

Оборванцы вылезали из-под земли. Да, да. Из-под земли! Люди здесь жили, правильней сказать – умирали в норах. Это были наши товарищи – попавшие в плен бойцы Советской Армии. Месяц назад их согнали сюда под открытое небо. Спасаясь от холода и дождей, люди зарывались в землю, от го­лода обгрызали стволы старых лип на высоту человеческого роста. Костлявая лошадка привезла военнопленным обед. Каждый заключенный получал черпак вонючей жидкости.

После обеда на шоссе напротив парка остановился черный лимузин. Стража засуетилась. Второпях приводили в порядок мундиры, травой очищали забрызганные сапоги. Из автома­шины вылезли и шли к нам гитлеровский офицер и пере­водчик.

 

– Встать! – заорал фельдфебель. У нас онемели ноги, мы не могли стоять. Строй у фельд­фебеля получился довольно шаткий.

– Коммунисты и евреи – два шага вперед, марш! – повторил переводчик команду офицера.

Роковых шагов никто не сделал.

Гитлеровец повторил команду.

Никто не пошевелился. Казалось, все приросли к земле.

Тогда фашисты сами стали выбирать жертвы. По лицу. Кто им не нравился – вон из строя. Так отобрали около ста чело­век и увели. Их никогда больше не видели.

Остальных под вечер отвели в Саласпилсский лагерь воен­нопленных, который находился по ту сторону шоссе, на берегу Даугавы.

 

На следующее утро надо было построиться на первую по­верку. Во дворе лагеря горело несколько костров. Возле них лежали трупы, которые за ночь вынесли из бараков. Похо­ронная команда, выполняя приказ, стаскивала с трупов одежду и складывала в кучу. Дальнейшее тоже происходило по строгому распорядку и приказу: мертвым на одну ногу набрасывали петлю и вы­таскивали труп за ограду из колючей проволоки. Там тела сбрасывали в кучу, точно так же как и снятую с них одежду. Нас ознакомили с внутренним распорядком в лагере. Пояс­нили, что рабочий день здесь не ограничен.

В первый день заставили носить доски с лесопилки, которая была оборудована на берегу Даугавы. Настилали нары в бараках для военнопленных. Затем нас гоняли рубить кусты по ту сторону шоссе. На расчищенной площадке начали строить бараки и дом для охранников. Здесь создавался лагерь, будущий Саласпилсский лагерь смерти.

Силы таяли не по дням, а по часам. Пища становилась все хуже, а работать приходилось все тяжелее и дольше. После работы, когда надо было возвращаться в лагерь, многие еле волочили ноги.

 

Один из нашей группы пытался бежать. Он добрался только до Даугавы. Там свалился от бессилия. Его схватили и убили.

За людей нас не считали. Никто не спрашивал, как нас зовут. Даже номеров не пришили к одежде. На работу и с ра­боты гнали, как стадо скота. Фашисты знали, что мы обречены на смерть, и, стало быть, незачем зря тратить время и нитки.

Охранники лагеря были настоящими зверьми. Казалось, они постоянно жаждут человеческой крови. Утром, когда мы шли строить бараки в Саласпилсский лагерь, и вечером, когда возвращались назад, каждого, кто отставал или падал, насти­гала пуля в спину или в голову. Я тоже однажды чуть не свалился эсэсовцу под ноги. Одно счастье, что товарищ вовремя подхватил и поддержал меня за плечи.

Мы помогали друг другу, как только могли и умели. Но не всегда удавалось спасти друзей. Ещё сегодня у меня болит сердце, когда вспоминаю случай с одним советским моряком. Я вместе с ним сражался в окопах на острове Сааремаа, вместе на рыбацкой лодке переправился на латвийский берег. Вме­сте нас арестовали шуцманы, вместе мы попали в Саласпилс­ский лагерь. Рыжих – так звали моего товарища – был евреем. Его отец до войны работал в Ленинграде часовым мастером. Рыжих был приятный парень, интеллигентный, умный. В тот день, когда среди заключенных искали евреев, ему по­счастливилось. Шуцман, которому был поручен отбор, его не заметил. Но это не означало, что опасность миновала. Как спасти товарища? Вечером в бараке сообща посоветовались.

 

– Послушай, Рыжих! Твои документы у немцев? – спро­сил кто-то.

– Нет. Уничтожил, – звучал ответ.

– Великолепно! В таком случае ты Бадридзе.

– Правильно! – поддержали другие. – Он и похож на кавказца.

Лицо Рыжих озарилось улыбкой. Он понял наш замысел.

– Значит, договорились? – заключил кто-то из моряков. – Впредь мы будем звать тебя Бадридзе. И почаще, чтобы все слышали.

Однажды, недели через две, когда начали возводить первые бараки для Саласпилсского лагеря смерти, шуцман крикнул Рыжих:

– Эй, черный, принеси головешку с костра. Рыжих направился за головешкой.

– Бегом! Что ползёшь, как вошь!

Взяв головешку и прикурив, шуцман внимательно посмо­трел на парня.

– Как тебя, дружок мой, звать? – спросил он, лукаво прищуря глаз.

– Бадридзе.

– Ба-адридзе? – шуцман пригладил усы. – Значит, еврей.

– Грузин.

– А не врешь?

За Рыжих ответили товарищи. Все как один заверяли, что Бадридзе говорит правду.

– Так, так... – Шуцман о чем-то размышлял. – Тогда ты можешь спеть мне ту грузинскую песенку... Ту, ту...

– «Сулико»! – подсказал другой шуцман.

– Правильно! Давай. Только по-грузински.

 

На стройплощадке воцарилась тишина. Все смотрели на бедного Рыжих. Он глубоко вздохнул и, путая русские, ев­рейские и грузинские слова, начал петь.

Казалось, всё кончится благополучно. Но подошёл начальник строительства Саласпилсского лагеря смерти Качеровский, который наблюдал за этой трагикомедией.

– Кончайте фокусы! – прервал он песню и, повернувшись к шуцману, добавил: – Даже здесь они не могут обойтись без обмана. Чуть не надул вас, не так ли?

Потом он кивнул Рыжих:

– Ты пойдешь со мной.

Рыжих увели. На другое утро мы увидели его в лагере привязанным к дереву. После обеда его расстреляли.

Наступила зимняя стужа. У военнопленных не было теплой одежды. Холод стал тем бичом, который в первую очередь сеял смерть среди тех, кто жил в ямах в старом парке. За на­шей оградой тоже поднимался штабель трупов. Когда штабель стал достаточно большим, за лагерем вырыли яму. В неё ряд за рядом сваливали трупы и засыпали их землёй.

Однажды утром в лагерь заехал грузовик. Группе военно­пленных, в том числе и мне, не выдали завтрака. Поедем на работу в Ригу, там нас накормят.

 

В городе мы пилили и кололи дрова до вечера, но никому и в голову не приходило кормить нас.

В лагерь вернулись совершенно без сил. В тот момент, когда мы плелись мимо кухни комендатуры, какой-то эсэсовец вылил ведро с помоями – костями, картофельными очистками, корками хлеба. Изголодавшиеся пленные вмиг набросились на остатки пищи. Эсэсовец что-то крикнул, и сбежались охран­ники с дубинками. Пленных избили так сильно, что многие остались лежать на земле.

Через несколько дней, наблюдая за подобными сценами, я понял: эсэсовцы умышленно устраивают такие потехи. Остатки пищи они старались выбрасывать в тот момент, когда мимо проходили измученные голодом пленные. Пока один гит­леровец высыпал содержимое из ведра, другие уже поджи­дали за дверью с дубинками.

 

К весне не менее восьмидесяти процентов заключенных заболели сыпным тифом. Болезни способствовали грязь и вши, которые расплодились в огромном количестве. Больных поместили в специальные бараки, которые нахо­дились в так называемой «запретной зоне». Я тоже пролежал там без сознания четырнадцать дней. Вначале к нам даже врача не присылали. Но когда распро­странение болезни стало грозить уничтожением всей рабочей силы, немцы начали думать об ограничении тифа.

В первую очередь оборудовали баню. В ней выложили из кирпичей некое подобие ванны. «Ванну» эту заполняли водой, и в нее одновременно залезало мыться по десять человек. Когда вода становилась коричневой, как в болоте, ее ме­няли.

Барак тифозных больных стал посещать врач. Это был старый седой немец в очках. Глядя на него, я начинал верить, что на свете есть и хорошие люди. Он никогда не ругал нас, никого не бил тростью, на которую опирался при ходьбе. Он даже приветливо улыбался, когда его приветствовали. Лагер­ное начальство и охранники никогда не отвечали на наши при­ветствия, хотя мы всегда должны были с ними здороваться. Вежливый доктор однажды даже ломоть хлеба сунул мне в руку.

После выздоровления я встретил этого добродушного немца на территории лагеря. Он спросил:

– Хочешь работать на кухне водоносом?

– С удовольствием, – ответил я.

– Хорошо. Договорюсь.

Я стал работать водоносом на кухне охранников. Это означало, что я вытянул в жизненной лотерее счастливейший билет – жизнь.

 

Весной в лагере искали трудоспособных военнопленных для полевых работ. Так я стал батраком в хозяйстве балтийского немца лесничего Пауля Фриденберга, недалеко от Балдоне.

Отправляясь в деревню, я лелеял двоякую надежду: отъ­есться на деревенских харчах и податься к партизанам. Од­нако это, казалось, никогда не осуществится, ибо Пауль Фриденберг был невообразимо скуп. С жадностью скареда он счи­тал каждый кусок в полном смысле этого слова. Вечером я неизменно получал тоненький ломтик черного хлеба и пол­литра обрата.

Как светлое и теплое солнышко, вспоминаю работницу лесничества Анну Рункулис, у которой было своё небольшое хозяйство. Она часто приглашала меня к столу и кормила досыта.

И я набрался сил.

По соседству работали и другие военнопленные Саласпилсского лагеря. Осенью, когда началась молотьба, мы собирались и стали думать о побеге в Латгалию к партизанам. Был уже выработан конкретный план действий, который мы хотели осуществить в ближайшие дни. Но, к сожалению, он расстро­ился, потому что один из наших всё выболтал своей подружке, а та, не желая терять дружка, раскрыла наш замысел хозяину. В конце концов всё дошло и до Фриденберга. Молотить меня больше не пускали, а на ночь запирали в комнату.

Однако Фриденберг недолго возился со мной. Он боялся, что я убегу. Итак, в один прекрасный день Фриденберг уступил меня хозяйке хутора «Оши» Отилии Клявиниеце. Она оказалась порядочным человеком, хорошо кормила, разрешала встре­чаться с товарищами. И снова разрабатывался план побега к партизанам. Но и он расстроился. Неожиданно меня и дру­гих военнопленных, работавших в окрестностях Балдоне, отправили обратно в Саласпилс. Так свобода осталась за прово­лочной оградой.

 

 

Летом 1944 года исход второй мировой войны был ясен и самим гитлеровцам. Фронт стремительно продвигался на за­пад, всё ближе и ближе к фашистскому логову – Берлину. Мы, пленные, с каждым днем становились бодрее, а наши мучители – мрачнее. По-видимому, они боялись, что придется ответить за все зверства.

В середине лета меня вместе с другими увезли из Саласпилса на работу в Рижский порт. Его гитлеровцы содержали в образцовом порядке, чтобы в случае необходимости можно было беспрепятственно бежать в «фатерланд».

Работать здесь приходилось больше, чем в Саласпилсе, зато нас одели в какие-то старые лохмотья и выдали обувь – дере­вянные туфли. Нас всех тщательно сосчитали и каждому на­шили на одежду номер.

 

Ночью мы спали в бараках, построенных в районе порта. Кроме нас здесь ютились еще небольшие группы заключен­ных, они были тоже из Саласпилсского концентрационного лагеря и работали на городской скотобойне. Иногда они тай­ком приносили в бараки коровьи ноги. Это было рискованно, ибо при входе в порт каждого тщательно обыскивали. Если что находили, виновного избивали. Но люди рисковали. Мясо они обычно резали на мелкие кусочки и прятали на груди. Добытое таким путем дополнительное питание заметно улуч­шило наш вид и здоровье.

В конце июля меня перевели на работу в конюшни транс­портной части вермахта, находившиеся по улице Дунтес. Там уже работал военнопленный Адам Сухарко. Мы быстро по­дружились.

Как-то вечером, во время уборки стойла, Адам нагнулся к моему уху:

– Москву послушать хочешь?

От неожиданности я вытаращил глаза.

– Умеешь держать язык за зубами? – задал Адам другой вопрос и, не дождавшись ответа, сказал:

– Ладно, жди вечера.

Вечером, когда лошади были накормлены, Адам повел меня за конюшню. Он раздвинул две доски в высоком деревянном заборе, и мы пролезли в соседний двор.

– Там живет знакомая женщина. – Адам указал на трех­этажный деревянный дом. – Пойдем.

– Она не выдаст нас?

– Что ты! – отмахнулся Адам. – Она ненавидит немцев.

Мы поднялись на второй этаж. Адам три раза постучал и дважды нажал кнопку звонка. Дверь открыла молодая тем­новолосая женщина. Увидев меня в оборванной одежде, она вздрогнула.

– Не бойся, Вилма, Это мой друг Миша, – познакомил нас Адам.

 

Вилма Мачевская ввела нас в свою квартиру. Проверив, плотно ли закрыты окна, она зажгла свет. Сели. Вилма поста­вила на стол чайник и хлеб с маслом.

Когда мы перекусили, хозяйка включила радио. Говорила Москва! С невыразимой радостью и волнением слушал я голос Родины. Советское Информационное бюро сообщало, что про­должается освобождение нашей страны, что советские войска уже вошли в Латвию.

Трудно выразить словами то чувство, с каким я вернулся в тот вечер в конюшню. Радовался победам Советской Армии, радовался, что на свете есть хорошие и честные люди – такие, как Вилма Мачевская.

Мы нарочно остались в конюшне, чтобы охранники стали нас искать. Так и произошло. Чтобы проверить, что мы так долго делаем, дежурный открыл дверь конюшни, но, увидев нас с вилами в руках, ушел, насвистывая. По-видимому, он был доволен, что мы так старательно работаем.

Однажды сентябрьским утром гитлеровцы отвели нас на картофельное поле недалеко от конюшни. Надо было срочно убрать урожай и доставить в порт. Когда картофель был ссыпан в мешки и его увезли, немцы начали пьянствовать. Один пожилой немец, по имени Фриц, заметно захмелев, рас­хаживал с бутылкой красного вина в руках. Он стал болтать и, разоткровенничавшись, рассказал, что русские уже неда­леко от Риги.

 

С опаской оглянувшись вокруг, не подслушивает ли кто-нибудь, Фриц проговорился, что скоро начнется эвакуация и всех военнопленных сгонят на суда и увезут. Мы серьезно обдумали его слова и решили: надо бежать. Вечером открыли свои замыслы Вилме.

– Сколько вас? – спросила она.

– Четверо.

– Я знаю небольшой погребок на улице Казармас. Его хозяйка уехала в деревню, а ключи оставила мне, – сказала она. – Двое там могли бы спрятаться. Остальных отведу в другое место. Там есть надежные люди.

Около полуночи к Вилме явились четверо военноплен­ных – Иван Коломеец, Николай Руденко, Ефим Зенцов и я. Через час, когда все были укрыты в надежном месте, мы больше не считали себя военнопленными.

Фриц не врал. Скоро в Риге началась эвакуация. Гитле­ровцы хватали людей на улицах, сгоняли на пароходы и уво­зили в Германию. Участились налеты советской авиации на Ригу. От артиллерийской канонады уже содрогался пригород.

В погребке мы просидели несколько недель. Всё это время Вилма регулярно приносила нам еду.

Пришло утро 13 октября 1944 года. Через небольшое оконце к нам просачивались бледные лучи света. На улице стояла мертвая тишина. Внимательно осматриваясь вокруг, мы вышли на улицу. Полной грудью вдохнули осенний воздух. Кто-то шел... Женщина.

 

– Эй, милые! – увидев нас, крикнула она. – Встречайте своих. Наши танки уже по эту сторону моста.

Мы обнимались и утирали слезы радости.

Вскоре я явился в военкомат, надел военную форму и от­правился на Курземский фронт.

День Победы – 9 мая 1945 года – встречал в Дундаге. Около той самой церкви, в которую в 1941 году меня заклю­чили гитлеровцы. Только на этот раз мы поменялись ролями.

Поникшие «завоеватели» сидели на весеннем солнышке, а я их охранял. Мы строго соблюдали международные законы о военнопленных и обходились с ними по-человечески.

В начале августа воинская часть, в которой я служил, должна была покинуть Советскую Латвию. Эта весть заста­вила меня на кое-что решиться. Я пришёл к командиру полка и попросил предоставить мне два дня отпуска по важ­ным, неотложным семейным делам.

 

Когда после отпуска я вернулся в свою часть, в кармане у меня был документ, гласивший, что «Вилма Мачевская и Ми­хаил Зеленский 13 августа 1945 года зарегистрированы в риж­ском городском ЗАГСе».

После демобилизации я вернулся в Ригу. Живём мы на улице Дунтес, в том самом доме и в той же квартире, где летом 1944 года я слушал голос свободной Москвы.

У нас растёт дочурка Инара. От всего сердца желаю, чтобы ей никогда не пришлось пережить те ужасы, которые выпали на нашу долю.