Нас лишили Родины, свободы, жизни

 

15 марта 1939 года немецко-фашистская армия оккупиро­вала Чехословакию. Начались аресты. В то время я жил вместе со старенькой мамой. Вскоре меня заподозрили в враждебных нем­цам действиях и вызвали на допрос. Я был одним из основате­лей «Чешского велосипедного клуба» в Брно, а немцы его дея­тельность считали преступной. Евреев увольняли с работы, выгоняли из квартир, а их имущество раздавали фашистским семьям, нахлынувшим из Германии.

После нападения на Советский Союз началась эвакуация евреев в город Терезин, что в 60 километрах от Праги. Старая крепость стала для них преддверием ада.

Два дня нас продержали в какой-то старой школе в Брно, а на третий день вечером под усиленной охраной немецкой по­лиции безопасности отправили в Терезин. Мы имели право взять с собой лишь столько, сколько каждый мог нести. Ехали двое суток. В Терезине нас выгнали из поезда и разделили на две группы – мужчин в одну, женщин в другую. Разлучили и нас с матерью. Мужчин поместили в старых казармах на одной окраине города, женщин – на противоположной. Встре­чаться было невозможно, нас очень строго охраняли жандармы. Через несколько дней их сменили подразделения эсэсов­цев.

Вскоре запросили на работу механиков и монтёров. Запи­сался и я. Ремонтировали водопровод, канализационную сеть, электрические устройства. Часто мы были заняты в так называемых Мариинских казармах, где содержалась моя мать. Теперь мы могли поговорить. Это немного подбадри­вало ее.

 

Были попытки совершить побег, но виновных быстро ловили и, в назидание другим, расстреливали. Постепенно мы начали понимать, что нас ждет в будущем. Почти ежедневно прибы­вали новые эшелоны со всех концов Чехословакии.

Нацистское начальство приказало сформировать первый транспорт «на Восток». В него попала и моя мать, а меня управ­ление еврейского гетто хотело оставить в Терезине в качестве механика и монтера. Я не мог отпустить свою старую мать одну на чужбину и стал просить еврейское «самоуправление» раз­решить мне ехать с тем же эшелоном. Наконец мне раз­решили.

 

 

Ранним утром 8 января 1942 года поезд с примерно 800 обре­ченными евреями двинулся в сторону Германии. На дорогу каждый из нас получил двухкилограммовый бумажный кулек с продовольствием на неделю. Кроме того, на каждый вагон выдали по два двадцатилитровых бидона с питьевой водой. Перед отъездом нас предупредили, что каждый, кто попы­тается бежать, будет расстрелян. Поезд охраняла фашистская полиция. Больше всего мы боялись Освенцимского концентра­ционного лагеря. На вопрос, не в Освенцим ли идет поезд, по­лицейский ответил категорическим «Нет!», а когда мы хотели узнать, куда нас везут, он сказал: «Не знаю!» Позднее неиз­вестно откуда поползли слухи, что наш поезд направляется в Ригу.

 

Никто этому не верил. Зачем нас повезут в Ригу? Я вспом­нил врача Бориса Шафира из Латвии, который в Брно изучал медицину и несколько лет жил у нас. После окончания учебы он работал в некоторых больницах Брно, а незадолго до окку­пации Чехословакии вернулся на родину. Врач Шафир научил меня немного говорить по-русски и нескольким латышским словам. Он часто рассказывал про свою родину и восхвалял красоту Латвии. Если действительно едем в Ригу, то я не буду совершенно одинок на чужой стороне. По наивности я даже вообразил, что, может быть, встречу и своего зна­комого.

Ехали мы очень долго. Больше стояли, чем двигались. То и дело мимо проносились длинные воинские эшелоны. Мед­ленно шли дни и ночи. Проехали всю Германию и пересекли польскую границу. Чем дальше мы двигались, тем холоднее становилось, топили мало, и мы сильно мерзли в старых ваго­нах. Экономили продукты, чтобы хватило подольше. Мама почти совсем не ела, оставляла побольше для меня.

В Польше поезд повернул прямо на север. Значит, нам по­счастливилось – не в Освенцим. Стали всерьёз поговаривать о Риге. Проехали Кёнигсберг, позади осталась и Литва. Помню, что долго стояли на станции Шауляй. Вскоре пересекли латвийскую границу и достигли Риги.

 

Мы прибыли в чужую страну, и никто не знал, что нас здесь ждёт. Поезд остановился на станции Шкиротава, и во­оруженные дубинками эсэсовцы выгнали нас из вагонов. В Риге морозило. Гитлеровцы вели нас по окутанным ледя­ным туманом улицам города. Люди с любопытством огляды­вались на нас. Это было печальное шествие. Мы несли только те вещи, которые имели при себе во время поездки. Своих че­моданов, погруженных в передние вагоны, мы больше никогда не увидели. О них «позаботились» эсэсовцы.

На окраине Риги несколько кварталов были огорожены колючей проволокой и охранялись местными фашистами. Нас разместили в трехэтажном доме по улице Ерсикас. Случайно в этом доме поселились почти одни жители Праги, поэтому уже с первого дня его прозвали «Пражским домом». В квартирах царил полный разгром. Мебель была разбита, на столах разбросаны остатки пищи. На плите стояли кастрюли с недоваренной едой. Всюду следы разграбления. Что тут произошло? Кто еще недавно жил здесь?

Только позднее мы узнали, что раньше тут жили латвийские евреи, которые перед нашим приездом были безжалостно убиты в бли­жайших лесах.

 

 

На третий день утром нам велели построиться перед домом для первой проверки. Эсэсовец – позднее мы узнали, что это был матерый убийца Краузе, – приказал выйти из строя всем мужчинам. Из них отобрали примерно 300 человек, среди них был и я. Через час нам надо было отправиться на работу в Саласпилс. Быстро собрались. Мать хотела дать мне с собой все, что еще у нас было. Но я не взял ничего лишнего, ибо нам объявили, что около 20 километров придётся идти пешком.

Женщинам немцы сказали, что мы получим «отпуск» в гетто и как только «стройка» закончится, нас приведут обратно.

Расставаясь, я успокаивал маму, что скоро снова увидимся. Успел ещё попросить семью Шейеров, с которой мы жили вместе, позаботиться о ней и выбежал на улицу становиться в строй. Я не знал, что вижу свою маму в последний раз.

Наша колонна двинулась по шоссе. Меня терзали мысли: что с нами будет дальше, куда и за­чем мы идем? Кто-то упал. Мы поспешили ему на помощь, но полицейский прикладом оттолкнул нас. Упавший не мог сам подняться. Полицейский несколько раз ударил его прикладом и грубо выругал. Но тот всё оставался на земле. Тогда поли­цейский спокойно прицелился и выстрелил. Кровь несчастного окрасила шоссе. С ужасом осознали мы свое положение, но сделать ничего не могли. На обледенелом асфальте остывал труп нашего товарища. Кто будет следующим? Скоро впереди меня зашатался ещё один. Сосед не дал ему упасть, подоспел другой, и мы буквально тащили потерявшего силы человека до самого Саласпилса. За спиной снова раздался выстрел, за­тем ещё один. Но это было лишь начало массовых убийств.

Было уже за полдень, когда мы свернули с Даугавпилсского шоссе налево. По эту сторону станции Саласпилс пересекли железнодорожное полотно и по узкой дорожке свернули в молодой лес. Вскоре мы остановились на большой поляне, с обеих сторон окруженной лесом. Увидели два барака – один готовый и обжитой, другой ещё недостроенный. Ничего больше вокруг не было. Песок и снег, снег и песок. Выл ветер, ледяные кру­пинки били в лицо.

 

Из барака вышел эсэсовец. Позже мы узнали, что это был Сект – комендант Юмправмуйжи. Это был высокий и здоро­вый мужчина, с грубым лицом, наглым и бессердечным, – ти­пичный убийца. Мы должны были построиться, назвать номер эшелона и своё имя. За это время два наших товарища вы­несли из барака стол, стул и старый ящик. В него нам было приказано сложить все свои ценные вещи. Непослушание карается смертной казнью – предупредили нас. Все документы и деньги также надо было сдать. Я отдал только свои старые ручные часы, всё остальное оставил, в том числе и паспорт с печатью «эвакуирован». Он и сегодня при мне. Кроме того, в подкладке пальто у меня были зашиты три золотых кольца и новая за­жигалка.

После этой процедуры мы вошли в барак. Там было холодно, стоял ужасный запах. Нас встретил заведующий бараком, тоже заключенный, по фамилии Эйнштейн, грубиян и крикун. Уже с первого знакомства он стал мне противен, и чем дальше, тем больше я ненавидел это чудовище. Он был из Кёльна, где тор­говал скотом.

Наше новое жилье было примерно 30 метров в длину. На каждой стороне были оборудованы пятиэтажные нары, на ко­торые можно было заползти только на четвереньках. Мне ука­зали нижние нары. Воздух здесь был довольно чистым, но хо­лодным. В бараке имелись две круглые печи, но топили их редко.

 

Сложив свои вещи в указанном месте, мы построились у барака для первой поверки. Говорил Эйнштейн. «Надеюсь, – сказал этот эсэсовский выкормыш, – что вы понимаете, где находитесь. Будете работать на строительстве концентрационного лагеря. С этого дня вы заключённые, стало быть, так с вами и будут обращаться. Без конвоя никто не имеет права отходить от барака дальше, чем на 50 метров. Охрана будет стрелять без предупреждения. Каждый, даже малейший проступок строго карается. Дисциплина должна быть железной. Пытаться бежать бесполезно. Каждый будет пойман и безжалостно расстрелян. Питьевой воды и уборных здесь еще нет. Пить разрешается только черный кофе, который каждое утро варится на лагерной кухне. Каждый получит литр жид­кости на день. Хлебный паек небольшой – нельзя всё съедать утром, иначе вечером придется ложиться спать на пустой же­лудок. Тому, кто будет хорошо вести себя и старательно рабо­тать, бояться нечего! Запомните это! Разойдись!»

До вечера мы были свободны. Лежали и тихо обсуждали свое положение. Вспоминали родину и своих близких. Вечером вернулись с работы другие обитатели барака. Это были евреи из Германии, которые здесь жили уже с осени. Они были исто­щены, оборваны и усыпаны вшами. Избавиться от вшей было совершенно невозможно, ибо здесь даже воды не было. Уста­лые от длинного перехода, мы наконец уснули. Это была наша первая ночь в Саласпилсе.

 

 

Разбудил нас резкий свисток. Кто-то громко кричал: «Встать! Встать! Быстро! Быстро!» На четвереньках я сполз со своих нар и сразу даже не понял, где нахожусь. Протер глаза и вышел. Совершенно темно. Мороз. Двадцать градусов ниже нуля. Недалеко от барака в свете электрической лампочки от по­левой кухни валил пар. Там варили кофе. Через некоторое время снова раздался свисток, и мы с кружками в руках встали в ряд, еще один свисток – и повар начал действовать. Каждый получил по черпаку вонючей черной жидкости – кофе и 250 граммов хлеба. Пили кофе – это была единственная воз­можность согреться – в прикуску с хлебом. Вспомнили на­ставления Эйнштейна и оставили кусочек на вечер.

Начался первый рабочий день в Саласпилсе. Это был тя­желый день, но таких и ещё более тяжёлых впереди было очень много. Гитлер превратил нас в современных рабов, совершенно бесправных. Какое издевательство над цивилиза­цией!

Нас разделили на небольшие группы. С утра работали в по­лутьме, при тусклом свете электрических лампочек. Носили до­ски с лесосклада на стройку новых бараков. Они предназна­чались для следующего эшелона рабов, поэтому надо было торопиться. Я подавал доски одному заключенному, стоявшему на верхней ступеньке лестницы, тот в свою очередь переда­вал их плотнику. Так, на ветру и морозе, мы работали много часов подряд. Казалось – все сговорились против нас, даже эта необычно суровая для нас, южан, зима.

Подошёл обед. Раздался пронзительный, далеко слышный свисток. Выстроились в очередь. Снова свисток, и повар начал раздавать обед. Долго пришлось стоять с мисочкой в руках, пока наконец не подошел мой черед. Но что это был за обед! Вонючая жидкость с рыбьими головами – отходы консервной промышленности. От одного взгляда на эту сероватую жид­кость меня стошнило. При всём желании я не мог ее прогло­тить. Пока я рассматривал эту баланду, ко мне подошел пар­нишка лет девятнадцати с первого германского эшелона, умо­ляюще взглянул на меня и сказал: «Ты не можешь есть? Придётся привыкать, иначе умрёшь с голоду. Но если ты в са­мом деле не можешь, отдай мне. Ужасно хочется есть!» Все содержимое своей мисочки я перелил в котелок паренька и снегом вычистил ее. Голод сжимал желудок, а мороз про­бирал всё сильнее.

 

Проверил свой вещевой мешок: кусок хлеба, немного мар­гарина, полбаночки искусственного меда и чай. Я взял немного от этого неприкосновенного запаса, и вот снова раздался против­ный свисток. Он звал на работу. Делали то же, что и утром – носили доски. Плотник беспрестанно подгонял нас. Ему казалось, что мы работаем слишком медленно. И так до вечера. Вечером снова черный кофе, и больше ничего. Ясно было одно: мы обречены на голодную смерть. Пошли жало­ваться Эйнштейну, но тот только грубо выругал нас.

Заключённые из первого эшелона были совершенно обесси­лены. Многие из них уже умерли, и трупы их так и остались лежать на опушке леса, закутанные в тряпьё. Земля промёрзла, и изможденные узники были не в силах вырыть яму. Эта работа ждала нас, новых, у кого еще имелись силы. Так называемая похоронная команда вырыла неглубо­кие ямы, снесла туда мертвых, засыпала песком и снегом.

Тому, кто не выдерживал быстрых темпов работы, эсэсовцы помогали дубинками. Однажды я на миг остановился, чтобы потереть закоченевшие руки, как тут же получил сильный удар по спине, второй – по плечу. Раздался хриплый голос Секта: «Шевелись, ты, свинья, иначе буду стрелять!» В глазах замель­кали черные и красные круги. Я закусил губу и нагнулся за новой доской, чтобы на разбитом плече нести ее на стройпло­щадку. Из-за боли не спал несколько ночей. С каждым днем я все лучше понимал, что из этого ада редко кто выходит живым. Заключённые, прибывшие первым эшелоном умирали ежедневно. Смерть они принимали как избавление от этой ужасной жизни, невыразимых мук и голода. Каждое утро из отделения боль­ных выносили нескольких мертвецов.

Тот, кто заболел, мог считать себя уже похороненным, ибо получал только половину того крохотного пайка, что да­вали здоровым. От голода умирало больше, чем от болезней, хотя не было ни медицинской помощи, ни медикаментов. За больными ухаживал один заключённый. С нашим эшелоном попалв лагерь студент-медик Эмиль Зейдеман из Брно. С раз­решения Секта уход за больными он взял в свои руки и помогал заключённым как только умел. Вконец истощенным стари­кам и тяжелобольным уже невозможно было помочь. Больные не умывались и не брились; они были покрыты слоем грязи, нарывами и струпьями. Яма, вырытая на опушке леса, постепенно наполнялась

 

За малейшее нарушение нас строго наказывали. Простей­шими наказаниями были: несколько часов стоять в бараке на столе с поднятыми над головой руками или висеть на руках, связанных за спиной. Последнее наказание применялось чаще всего, и было самым жестоким. Подвешенного сводили судо­роги, он весь синел. Самым излюбленным наказанием наци­стов было избиение. По приказу Эйнштейна и Секта нас изби­вали гестаповцы или выделенные для этого заключённые. Сна­чала зачитывалось распоряжение, и комендант сразу же выносил приговор – обычно 25 ударов палкой или плетью. Несчастного привязывали к скамье и начинали бить. Он сам должен был считать удары, пока от боли не терял со­знания. Такова была «новая Европа» Гитлера!

Однажды ночью раздался сигнал тревоги. Свистки, про­клятья, ругань. Сект свистел, а Эйнштейн кричал: «Всем оста­вить барак, всем оставить барак!» Оказалось, что исчезли двое заключенных.

 

Приказано было произвести проверку. Сект вызвал двух уз­ников и для устрашения велел эсэсовцам расстрелять их. В течение 24 часов никто из нас не получил пищи.

Было совершенно ясно: во что бы то ни стало надо раздо­быть пищу, иначе мы погибнем. Другого выхода нет. Улучив минуту, когда вблизи не было стражи, я переговорил с нашим плотником Янисом. Показал ему одно из своих золотых колец и попросил обменять его на продукты. Янис осмотрел кольцо и, сунув его в карман, обещал продать, и купленные продукты по частям внести в лагерь. Уже назавтра плотник принес белый хлеб и сало. Я смотрел на эти деликатесы с невыразимым на­слаждением, небольшой кусочек съел сразу, остальное спрятал.

Вечером угостил и своих соседей. До чего мы были невзыска­тельны! Берегли каждую крошку хлеба. На следующий день Янис принес масло, белый хлеб, сало и колбасу. Мы были счастливы. Через месяц мой сосед, студент из Праги, отдал Янису золотое обручальное кольцо, которое «на всякий слу­чай» оставила ему мать.

Ежедневно я тщательно умывался, полоскал рот кофе и два раза в неделю брился. Я заметил, что тот, кто не умывался и не брился, вскоре сдавал как физически, так и морально, за­болевал и умирал. Этого я, конечно, не хотел. Решил во что бы то ни стало выдержать. Кроме того, не верилось, что «тысяче­летняя империя» Гитлера переживёт войну. Мы всегда думали о том, что происходит на фронте. Старались что-нибудь узнать от Яниса, но напрасно. Казалось, что ход войны его нисколько не интересует, а может, он просто боялся нас. Допытывались, возможно ли бежать из лагеря, но Янис не вдавался в такие разговоры, хотя и не предавал нас. Узнать что-нибудь о положении на фронте не было никакой возможности. Эсэсовцы газет нам не давали, радио тоже не было. Как-то военнопленные привезли в лагерь стройматериалы. Они были в форменной одежде Красной Армии с широкими белыми нашивками на груди и боль­шими буквами «SU» на спине – «Soviet Union». Я подкрался к одному и наполовину по-русски, наполовину по-чешски спро­сил, как война. Тот широко улыбнулся и ответил: «Будет хо­рошо». Мы узнали немного, но и это обрадовало нас. Два слова, и так много надежды!

 

 

Второй барак был готов. В лагерь прибыл новый эшелон. На этих людей мы смотрели с грустью и сожалением, примерно так, как на нас смотрели несчастные из первого германского эшелона, когда мы прибыли в Саласпилс. Новеньких было 250 или 300 человек. Они привезли вести из внешнего мира и Рижского гетто. Вскоре меня разыскал кто-то из Праги и пе­редал письмо и узелок от матери. Милая мама тревожилась, не обморозил ли я ноги или руки. Написанное химическим ка­рандашом письмо было омыто слезами. Она умоляла, чтобы я берег себя, и сообщала, что нас скоро сменят новые рабочие, во всяком случае так говорят в гетто. Это письмо я храню се­годня как самую дорогую реликвию. Бедная мама, из вещей у неё уже почти ничего не осталось, и последнее она послала мне. Горь­кие слезы катились по моим щекам. Я извлек из узелка не­много чая, сахар, соль, кусок хлеба и сыра. Целое богатство! Сыр я хотел отдать пражанину, передавшему узелок, но он ничего не взял.

Мы открыли новичкам лагерные тайны. Научили, что спать надо в одежде, если не хочешь замерзнуть. Разъяснили, что означает первый свисток, что второй, и главное, как избегать дубинок Секта и других эсэсовцев, которые время от времени появлялись в лагере и хотели по своему, по «фашистскому обы­чаю повеселиться». Несчастные были потрясены. Разумеется, они, как и мы, не догадывались, куда их везут и что их ждет. Сразу же с утра перед бараком состоялась поверка. За бара­ком сжигали матрацы заключенных, умерших от какой-то инфекционной болезни. Горящая щетина распространяла вокруг ужасный запах. Во время поверки Сект бегал взад и вперед, то выстраивал вновь прибывших, то дубинкой разгонял их. За его спиной пылало пламя горящих матрацев, и Сект выглядел, как настоящий дьявол.

Строительство комендатуры приближалось к концу. При­ехали эсэсовцы и вместе с проектировщиком, начальником строительства Качеровским и комендантом лагеря Никкелем осмотрели внушительное здание, расположенное недалеко от ворот. До этого лагерь не был огражден, теперь начали рыть ямы для бетонных столбов. Строился барак для охраны – латышской полиции безопасности, определялись места и для других бараков. Лагерь рос.

А люди умирали один за другим. У санитара Эмиля Зейдемана работы было по горло. В редкие свободные минуты мы помогали ему сколько могли. Лечили главным образом вну­шением, успокоением добрыми словами. Других лекарств не было. Поэтому не удивительно, что из первого «германского эшелона» не осталось почти ни одной живой души.

Только староста лагеря жил припеваючи и был здоров как бык. Чем больше падала трудоспособность заключённых, тем больше он волновался, боясь за свое тёплое местечко.

 

 

Из гетто прибыла очередная партия – примерно 300 мужчин. Мне снова передали письмо от матери, теплые ру­кавицы, чай, кусок хлеба. Мама писала: «У нас мало продоволь­ствия, и я уже очень ослабла. Постоянно боюсь за тебя. Прошу, держись хотя бы ты, я же долго не протяну». Я очень опеча­лился. Как помочь? Но ответа не было. Через несколько дней из гетто прибыли еще 150 мужчин и принесли страшные вести. Среди новеньких был зять моего пражского друга Пепика Фогеля. Вечером он мне рассказал, что из гетто увезено много стариков-мужчин и женщин. Госпожа Шейер просила передать мне, что увезли и мою мать. Никто не знает, куда. Инстинктивно я по­чувствовал, что мамы уже нет среди живых. Краузе ужасно свирепствует в гетто и по любому поводу расстреливает людей. Особенно он ненавидит эшелон из Праги и неоднократно за­прещал говорить по-чешски, но безуспешно.

Однажды из Риги прибыли две полицейские машины. Мы знали, кто приехал, поэтому делали вид, что работаем с боль­шим рвением, и предупредили остальных заключенных. За третьим бараком на строительной площадке один узник варил еду на костре. Это заметил один из толстомордых эсэсовцев и двумя пистолетными выстрелами в затылок убил его на месте. Так представился нам начальник гестапо и СД в Латвии – убийца штурмбаннфюрер Ланге.

В недавно законченном здании комендатуры поселился ко­мендант лагеря – обершарфюрер СС Никкель. Сект возглавил маленький лагерь в Юмправмуйже. Мы от этой перемены ни­чего не выиграли. Наоборот – больше стало зверств, больше избиений, меньше еды.

 

С последним эшелоном прибыли врач и переводчик. Врач был доктор Винер из Вены, примерно шестидесяти лет, больной и нервный человек. В третьем бараке оборудовали для него приемную комнату – шестиметровую каморку рядом с отсе­ком для больных. «Врач без лекарств», – так называли мы его.

Следует сказать, что доктор Винер действительно старался, но это мало помогало. Из-за отсутствия медикаментов и пере­вязочных материалов люди умирали на глазах. Доктор Винер переживал, однако ничего не мог поделать.

Пришла весна. Приятно пригревало солнце. А заключен­ные становились все слабее. Веки у них так опухали, что не видно было глаз, головы покрылись струпьями. На коже по­явились открытые раны.

Поодаль от других построек закончили сооружение нового барака. Изнутри он отличался от других. Казалось, что строится склад. Это был Саласпилсский «универмаг», как мы позднее окрестили это помещение.

На станцию Саласпилс прибыло несколько вагонов с чемо­данами. Нас послали туда, открыли вагоны и заставили нести чемоданы в новый барак. Иногда нам удавалось один-другой чемодан вскрыть. Мы искали что-нибудь съестное и нередко находили. Некоторых заключенных эсэсовцы поймали за этим «грабежом» и на месте расстреляли, но голод был сильнее страха смерти, и проверка чемоданов продолжалась. В «универмаге» тем временем были оборудованы полки и вешалки для одежды.

 

Искали специалистов-текстильщиков. Вызвался Пауль Фельдгейм. Его сразу же назначили заведующим «универ­магом», и вместе с двумя помощниками он приступил к сорти­ровке чемоданов.

Чего там только не было!

Кучи фотографий, гвозди, подмётки, всевозможные канце­лярские принадлежности, словари, специальная литература, докторские дипломы, новая и поношенная одежда, фотоаппа­раты, теодолиты, малые счётные машины, логарифмические линейки, различные медицинские аппараты, оборудование ча­совой мастерской, зубоврачебные инструменты, даже целое зубоврачебное кресло с соответствующими ручными и элект­рическими сверлами, патефоны и пластинки и, наконец, дей­ствительно нужные вещи: бельё, верхняя одежда, обувь и про­довольствие. Последнее нас интересовало больше всего. Фельдгейму было приказано продукты сдавать охранникам, но он часть из них отправлял больным, нам тоже кое-что перепа­дало. Фельдгейм распаковал несколько швейных машин. Его помощники все красиво расставили, и вскоре барак стал по­ходить на первоклассный магазин.

 

Никкель ежедневно приходил сюда и проверял содержи­мое Саласпилсского «универмага». Этот универсальный мага­зин должен был стать бесплатным «закупочным» пунктом для господ эсэсовцев и других «избранных третьей империи».

Пепик Фогель, Эмиль Зейдеман и я – мы еще держались. Еду старались доставать любым способом: то что-нибудь про­давали, то нам помогал Фельдгейм. Мы не сдавались. Мечтали о возмездии и победе. Но кто доживет до того времени?

Пепик Фогель через латыша-грузчика обменял два краси­вых свитера на продукты питания, к тому же он узнал, что прибывающие в Латвию эшелоны с евреями останавливаются около леса, и там эсэсовцы расстреливают людей. Грузчик на­звал даже места, где происходят эти зверства. Так вот откуда взялись чемоданы и набитые одеждой вагоны! Поскольку одежда не была запачкана кровью, нам стало ясно, что несчастных перед расстрелом раздевают. Пепик Фогель не хотел этому верить. Мыслимо ли такое? Он говорил: «Если вообще есть бог, то как он может на это смотреть!»

 

 

В сырых бараках расплодились вши, и вскоре в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Но у врача Винера не было медикаментов. Ежедневно от этой болезни умирали десятки людей. У могильщиков работы было по горло. Отделение для больных было переполнено, и тифозные лежали рядом со здо­ровыми. Объявили карантин, в результате лагерь долгое время не получал продовольствия. Варили последний гнилой карто­фель. Случаи заболевания участились. Против дизентерии не помогал даже отвар репейника, после которого начинался страшный понос, ещё больше ослаблявший людей.

Эпидемия длилась примерно недели три и унесла половину заключённых. В это время в лагере орудовала только полиция безопасности.

Нельзя себе даже представить, как выглядели люди, перенесшие это время. Кости да кожа. Гражданским рабочим во время эпи­демии не разрешалось появляться в лагере. Не приходил и наш Янис, а значит не было никакой возможности выменять продо­вольствие.

 

После ликвидации эпидемии лагерь наполовину опустел. Но вскоре эсэсовцы прислали сюда новых жертв. Никкель снова занял своё место в комендатуре. Появился еще один эсэсовец – ротенфюрер Теккемейер, один из самых безжалостных фашистов, каких мне довелось встретить. Он постоянно был вооружен здоровенной дубинкой и хорошо умел пользо­ваться ею. В лагере не было заключённого, который не испы­тал бы её на своём горбу. Поэтому его и прозвали «Стукас».

Вскоре в комендатуре поселилась новая знаменитость – эсэсовец Эйкемейер. Одновременно в лагерь прибыл и перевод­чик Пинкасович, по национальности поляк, попавший в Ригу с венским эшелоном.

Он хорошо знал немецкий, польский и русский языки. Пин­касович прибыл вместе со своим болезненным сыном, который, хотя и не работал, но переносил все лагерные невзгоды. Пинкасовича с сыном поместили в небольшой комнатке нового ба­рака, где жил врач. Разумеется, он не довольствовался только лагерной пищей. Пинкасович успешно торговал с руководите­лем строительства Качеровским и его друзьями, а также заключенными, у которых еще было что продать или обменять.

 

Каждый день я забегал к Фельдгейму, чтобы раздобыть что-нибудь из одежды для продажи или обмена, ибо у меня самого уже ничего не было. А Пауль никогда не отпускал с пустыми руками. Без его помощи я не вырвался бы живым из этого ада.

Лагерь беспрерывно расширялся и «благоустраивался». К оборудованию относились также виселицы и специальная скамья для порки заключенных. Палачом Эйнштейн рекомен­довал некоего Везена, которого, видимо, знал раньше. Это был длинный, здоровенный и безжалостный человек. Никкелю он тоже нравился, поэтому его немедленно назначили лагерным палачом. Кроме того, Эйнштейн, разумеется с согласия Никкеля, из среды заключенных выделил 10 лагерных полицей­ских. Почти все они были из Германии. Остальным Эйнштейн не доверял. В полицейском бараке были оборудованы скамейки для наказания заключенных, карцеры и другие средневековые средства пыток.

За лагерем похоронная команда уже рыла вторую обширную и глубокую могилу. Покойников сваливали одного на другого и обливали хлорированной известью. Когда ряд заполнялся, его засыпали.

 

В середине лагеря воздвигли высокую деревянную башню, на которой находились охранники с пулеметами и биноклями. Вокруг проволочного заграждения построили меньшие вышки, где тоже находилась охрана.

...Меня ожидала большая радость – Янис, наш плотник, снова стал работать в так называемом врачебном, или больнич­ном бараке и меня, Пепика Фогеля и еще одного заключенного взял к себе. Стояла уже осень, часто лил дождь, а мы работали в бараке, к тому же не спеша, ибо здесь не надо было опа­саться, что нас застигнет Никкель или Теккемейер. После эпи­демии в лагере было сравнительно тихо, но мы в страхе ждали, когда эсэсовцы снова начнут бесноваться. И долго ожидать не пришлось!

Однажды в дождливую субботу в лагерь приехал «позабавиться» убийца Ланге. Никкель, желая ему услужить, прика­зал одного заключенного повесить и нескольких выпороть. Жертвы выбирал Эйнштейн. Несчастными оказались те, о которых знали, что они выменивают продукты у гражданских рабочих-латышей. Повешенного оставили висеть трое суток, а выпоро­тых отнесли в бараки. Некоторые из них умерли, не приходя в сознание. Врачу не разрешили сделать им перевязку. Раны загноились, и многие скончались от заражения крови.

Эти субботние «представления» стали обычаем и продолжа­лись почти до самой ликвидации Саласпилсского концентрационного лагеря.

 

 

Как-то в комендатуре испортилась пишущая машинка. Эйнштейн обегал все бараки, но найти механика не смог. Тогда вызвался я. Никкель приказал немедленно доставить меня в ко­мендатуру. Я осмотрел испорченную машинку и пошел в «уни­вермаг», где взял у Фельдгейма маленькую сумочку, вложил в неё плоскогубцы, пинцет, отвертку и бутылочку масла. Бегом вер­нулся в комендатуру и приступил к работе. К вечеру пишущая машинка была в порядке. Никкель записал мою фамилию, но­мер барака и отпустил. Так для меня началась новая жизнь.

Пишущие машинки, требующие ремонта, привозили даже из Риги. В комендатуре накапливались пишущие и счетные машинки, швейные машины и даже зажигалки, бинокли и ещё кое-что. Меня назначили лагерным механиком. В приемной доктора Винера Эйнштейн велел оборудовать для меня небольшую ма­стерскую со столом, тисками и креслом. Эсэсовцы захотели, чтобы я чинил и часы. Будильники и карманные часы не до­ставляли мне особых трудностей. Хуже было с дамскими руч­ными часиками, которые трудно было держать в огрубевших руках.

 

Вскоре отведённое мне помещение стало тесным, и Никкель распорядился перенести мастерскую в «универмаг» Пауля Фельдгейма. Здесь мне выделили комнатушку три на четыре метра, с топчаном и матрацем, гладко выстроганным столом и двумя новыми тисками – большим и малым. От Фельд­гейма я получил два больших чемодана с оптическими стек­лами, готовые очки и очки для подборки стекол. Так я стал ещё и оптиком.

Я знал, что в бараке Ц-3 от голода умирает венский часовой мастер Гольц. Выбрав удобный момент, я попросил Никкеля разрешить ему работать вместе со мной. Один я уже не справ­лялся. Никкель согласился и освободил Гольца от строитель­ных работ. Он-то и познакомил меня с секретами часового дела. Остальное мне давалось легко, ибо 10 лет я проработал на крупнейшем механическом заводе Праги. К сожалению, ра­ботать с часовым мастером долго не пришлось. Гольц заболел и вскоре умер.

Снова я работал один с раннего утра до позднего вечера. Насколько мог, помогал товарищам по бараку. Как в лагере, так и в Риге мою работу оценивали положительно. Понемногу условия жизни улучшились. Янис тоже часто приносил про­дукты, ничего не требуя взамен.

 

 

В лагерь прибыл первый эшелон с местными жителями – латышами и русскими. Их поместили в только что построенный барак. После прибытия новых заключенных лагерь стал быстро расширяться. Бараки росли, как грибы после дождя.

Всякие связи с вновь прибывшими были строго запрещены. Нас очень интересовало, как они отнесутся к нам. Скоро мы узнали, что это политические заключенные. Вначале они держались несколько недоверчиво, но очень корректно.

Однажды на станцию Саласпилс прибыло два вагона, из которых выгрузили около 60 ржавых швейных машин. Мне предстояло их наладить. Никкель только предупредил: «Через два месяца они должны быть в полном порядке!» В первую очередь я взялся за машины, которые казались хоть сколько-нибудь пригодными. Нужные детали снимал с наиболее испор­ченных. И так мне действительно удалось большую часть швей­ных машин отремонтировать настолько, что ими можно было пользоваться.

 

В лагерь прислали первых заключенных женщин. Большин­ство из них были латышки, остальные – русские. Швейные машины установили в новом бараке. Так возникла Саласпилсская швейная мастерская.

Исправленные машины в целом работали хорошо. На каж­дой значилась фамилия прежнего владельца. Несчастные очевидно, надеялись, что швейные машины помогут им на чуж­бине заработать кусок хлеба, но они их никогда больше не увидели.

Теперь швейные машины должны были работать на фа­шистов.

Вскоре я научился довольно хорошо говорить по-русски и даже немного по-латышски. Со швеями у меня установились хорошие отношения.

 

С заключенными нееврейской национальности, даже с жен­щинами, обходились так же грубо. Я заметил, что в наказание их заставляли делать различные «упражнения». Так, например, с быстротой молнии надо было ложиться на землю, столь же быстро вскакивать, снова ложиться и снова вскакивать... Больше всего эсэсовцам нравилось заставлять людей делать подобные «упражнения» в дождь, когда стояли большие лужи. Можно себе представить, как несчастные вы­глядели потом.

Хотя это было строго запрещено, заключенные иностранцы и советские люди все же встречались. Возникли первые связи между двумя группами заключенных. Сначала мы были очень осторожны, так как Теккемейер, увидев заключенных вместе, бил кого попало.

С повязкой «лагерный механик» на рукаве я мог свободно продвигаться по всему лагерю. Эту возможность я хорошо ис­пользовал. Новые заключенные передавали вести из внешнего мира, главным образом о положении на фронте. Я, передавал информацию дальше.

 

Особенно приятным было содружество с заключенными ремесленниками, среди которых были как латыши, так и рус­ские. Работали они в новом бараке, куда наконец перевели из «универмага» и мою мастерскую. В мастерских работали са­пожники, портные, шорники. Среди них я чувствовал себя хорошо.

 

 

Однажды Никкель вызвал меня в комендатуру. У него испортился радиоприёмник. Неисправность я обнаружил быстро, но так как решил заполучить приёмник в свои руки, то сказал, что в комендатуре исправить его невозможно, надо нести в мастерскую. Так и вышло. Я решил не возвращать приемник, пока не послушаю все радиостанции, которые меня интере­совали, а главное – Москву. Включил даже Берлин, ибо хотел знать, что говорит враг. Гитлеровцы все еще хвастались своими победами, хотя о «молниеносной войне», как это обещал их фюрер, уже не могло быть и речи. Само собой разумеется, что все полученные сведения на следующий же день я передавал товарищам по бараку. Так продолжалось несколько дней, пока не пришлось возвратить приемник в комендатуру. Потом на ремонт мне приносили как маленькие двухламповые «Скауты», так и многоламповые «Суперхеты». Заключённые ежедневно приходили ко мне за новостями, чтобы затем передать их дальше. Отрадно, что среди такого множества людей, которые знали об этом, не нашлось ни одного предателя.

 

Теперь примерно половину дня я работал в швейной ма­стерской, вторую половину – в бараке для ремесленников. Часто засиживался до поздней ночи.

В последнее время перестали привозить евреев, зато всё больше эшелонов прибывало с латышами и другими совет­скими гражданами. Людей этих доставляли в лагерь и неболь­шими группами, нередко даже по одиночке.

Эсэсовцы приезжали в лагерный «универмаг» за «покуп­ками», и Никкель щедро раздавал то, что ему не при­надлежало. Приезжали и эсэсовские дамы – проститутки. Они выбирали себе кожаные сумочки, губную помаду, одеко­лон, духи и другие вещи, когда-то принадлежавшие евреям. Расовая ненависть не простиралась у них настолько далеко, чтобы брезговать еврейскими ве­щами. Фельдгейма я навещал ежедневно, ибо он снабжал меня лезвиями, мылом и зубной пастой. Многое из этого я относил и своим товарищам по бараку.

 

В лагере было построено также что-то наподобие бани, хотя на самом деле это здание предназначалось под пра­чечную.

В саласпилсском больничном бараке работал латышский врач доктор Бдилс. Он был очень хорошим врачом и порядоч­ным человеком. В мае 1943 года гитлеровцы его расстреляли.

В этом бараке находились также два зубных техника: Гер­ман из Чехословакии и Шлотшовер, если не ошибаюсь, из Вены. Оба они были отличными специалистами, и к ним шли даже эсэсовцы.

Бараком, где помещались политзаключенные, ведал некий Видужс. Он с удовольствием заходил и в швейную мастерскую, выискивал разные недостатки, допытываясь, кто из женщин чаще всех ломает иголки. От меня, разумеется, он ничего не узнал. Видужс всегда носил с собой плётку, которой безжа­лостно сёк несчастных женщин.

 

Каждый вечер, а иногда и в обед, я встречался с товари­щами по бараку, чтобы сообщить им новейшие сведения о со­бытиях на фронте. Не всегда я мог обрадовать их, но, чтобы поддержать в них настроение, я время от времени был вы­нужден придумывать весть о наступлении Советской Армии. Это было не совсем правильно, но ничего другого нельзя было сделать. Я знал, что эта ложь когда-нибудь станет правдой. Каждый вечер товарищи с нетерпением ждали меня, и, если я задерживался, приходили за мной.

Полной радости и надежд была для нас весна 1943 года. Битва у Волги! Разгром фашистов!

Но победы Советской Армии у Волги еще больше ожесто­чили эсэсовцев. Они обращались с нами всё безжалостней. Фа­шисты лютовали как бешеные, а наши согнутые спины словно выпрямлялись. Мы знали, ещё будут жертвы, может быть убьют и нас, но уже был виден конец. Теперь только выдержать! Мы призывали всех заключенных соблюдать осто­рожность, по легкомыслию не отдавать свою жизнь кровожад­ным эсэсовцам. Это понимали все. Каждому хотелось вы­стоять, но удалось это лишь немногим.

 

 

Хочу рассказать об одной субботе, которая очень ярко сохранилась в моей памяти. Гитлеровцы снова замышляли «что-то осо­бенное». Уже в понедельник из трех бараков вызвали заклю­ченных, совершивших мелкие проступки. Ихзаперли в тем­ный карцер. Для полноты наказания привели еще четырех мужчин, которые меняли свою одежду на продовольствие. Никкель приказал и этих людей заключить в карцер. Там всю неделю их усиленно охраняли. Все мы с ужасом ожидали дальнейших событий.

В субботу, сразу после обеда, из Риги прибыло несколько машин с эсэсовскими офицерами. Среди них были также Ланге и Краузе. Это кошмарное представление организовали Никкель, Теккемейер и Эйкемейер. Весь лагерь должен был выстроиться на площади.

Явились также восемь гестаповцев, которые обычно при­водили приговоры в исполнение. Из карцера привели четырех заключенных, пойманных при обменной торговле. Их руки были связаны за спиной. Было зачитано обвинение по поводу запрещенной торговли с местными жителями, и Никкель продиктовал: «Расстрелять!»

 

Караульная группа прицелилась, раздалось восемь выст­релов. В один миг были уничтожены четыре жизни. Люди, как подкошенные, рухнули на землю, только один ещё шеве­лился. К нему подбежал Теккемейер и дважды выстрелил в голову из пистолета. По этой части он был специалистом.

После исполнения приговора выступил Эйнштейн. Он за­читал сочиненную Никкелем речь, которая звучала примерно так: питание в лагере сильно улучшилось и почти сравнялось с тем, что получает немецкий солдат, который ежедневно сра­жается и рискует своей жизнью во имя «фатерланда». Значит, в обменной торговле нет необходимости, и любителей лакомств ожидает то же самое, что и этих четверых. Я подумал: если это правда, что немецких солдат на фронте кормят не лучше, чем нас, тогда войне скоро конец!

Затем из карцера вывели остальных «провинившихся» и каждому присудили 25-50 ударов кожаной плетью. Их по­очередно привязывали к специально сконструированной ска­мье. Началась порка. Мужчины некоторое время стонали, по­том затихли.

 

После этого вывели красивого парня лет девятнадцати. Его обвинили в «саботаже». Немедленно исполнили приговор – 50 ударов плетью. Потом Никкель подошёл к Эйнштейну и что-то сказал ему. Оказалось, что этого ужасного наказания убийце мало. Полицейские поволокли лежавшего без сознания юношу к виселице, и лагерный палач Вольф Везен вздернул его. В назидание остальным труп висел трое суток.

Расстреляли еще двух заключенных, насколько помню, тоже за обменную торговлю. К месту казни они шли муже­ственно и после зачтения приговора воскликнули: «Вы, кто останется в живых, отомстите за нас и наших товарищей!» Потом они стали громко читать молитву. Никкель приказал немедленно стрелять.

Вскоре удовлетворенные эсэсовцы уехали.

Такие кровавые представления повторялись часто. Как-то наш лагерь посетил убийца миллионов Эйхман и просмотрел «представление» до конца.

 

 

В Рижском гетто тоже имелась небольшая швейная мастер­ская, а механика там не было. Работало уже несколько швей­ных машин, и Краузе поручил Никкелю отправить меня в Ригу. На следующее утро прибыл шофер Юрьян на грузо­вике, доставлявшем в лагерь продукты. Я сложил свои инстру­менты и запасные части в маленький чемоданчик и забрался в машину. При мне была справка, адресованная комендатуре гетто. Первыми людьми, которых я там встретил, были три девушки, возвращавшиеся с работы. На звонком чешском языке они спросили, откуда я прибыл. Когда я произнес слово «Саласпилс», они были удивлены, ибо в гетто шли слухи, что лагерь ликвидирован и все его узники уничтожены. Слухи эти возникли потому, что в гетто пришло несколько грузовиков с наваленной на них одеждой. По всей вероятности, ее при­везли с какого-нибудь эшелона, который был остановлен и уничтожен в лесу.

 

Меня отвели в швейную мастерскую, находившуюся непо­далеку от улицы Ерсикас. Она была маленькой, темной и, по сравнению с нашей, очень жалкой. Стульев там не было, жен­щины сидели на ящиках. Всего в мастерской работало две­надцать человек. Они латали старую одежду и обмундиро­вание полиции безопасности, а также шили дождевики и бе­лые маскировочные халаты для солдат.

Я сразу же взялся за работу. По моим расчетам, я должен был пробыть в гетто дня три. Об этом я сообщил и в комендатуру. Мне ве­лели поселиться и получить питание в «Пражском доме» на улице Ерсикас, что меня очень обрадовало. Хотелось все раз­узнать о матери, и это мне удалось.

Однажды, это было в начале марта 1942 года, комендатура зарегистрировала всех лиц старше 60 лет. 14 марта утром на поверке зачитали список с фамилиями этих людей. Они, мол, поедут в рыбацкий поселок, что в устье Даугавы, чинить рыбо­ловные сети. Среди тех, кто утром 15 марта отправился в путь, была и моя мать. Старикам разрешалось брать с собой все, что они желали. Всего было вывезено около 600 человек. Моя мать сбежала и вернулась в помещение, но эсэсовец за­метил это и последовал за ней. Мама спряталась за печь. Эсэсовец нашёл её, выволок за волосы и втолкнул в перепол­ненную грузовую машину. Во второй половине дня машины вернулись, нагруженные обувью и одеждой.

 

Было ясно – весь транспорт уничтожен. Боль сдавила сердце, но делать было нечего. В гетто тоже жилось не сладко. Краузе лютовал, как зверь. Мне рассказали такой случай. Краузе дал работницам швейной мастерской починить свои кожаные перчатки. Одна из деву­шек по неопытности сожгла одну перчатку. Как только Краузе узнал об этом, то велел отвести её на кладбище, по­ставить на край вырытой могилы и расстрелять.

На третий день утром, когда швейные машины были на­лажены, Юрьян отвез меня обратно в Саласпилсский лагерь.

 

 

В комендатуре стали поговаривать о том, чтобы пере­вести меня в Рижскую Центральную тюрьму. Так пожелал Никкель. Там тоже была большая швейная мастерская, и нужен был механик. Краузе противился этому, но уже на следующий день Юрьян отвез меня в Ригу. В лесу у станции Румбула пылали костры, от которых валил густой дым.

Я спросил, что там жгут, но Юрьян не ответил. Приехав в Ригу, остановились, и Юрьян вошёл в какой-то дом. Я остался в открытой грузовой машине совершенно один. Беги, беги, пока есть время! – сверлила мысль. Но куда, к кому? В этом городе у меня не было знакомых. Вернулся Юрьян. Мы по­ехали в Центральную тюрьму. Заехали во двор, шофер отвёл меня в канцелярию и подал работнику документы, полученные от Никкеля. Тот занес в большую книгу мою фамилию и при­чину прибытия. После тщательного обыска меня через большой двор отвели в швейную мастерскую, которая находилась на третьем этаже одного из зданий. В помещении примерно 25 метров длиной стояло 60 швейных машин. Женщины были погружены в работу. Сразу же приступил к работе и я. К вечеру большая часть машин была исправлена. В тот же день Юрьян отвёз меня обратно в Саласпилсский лагерь.

Такие поездки в дальнейшем повторялись довольно часто. Мне они совсем не нравились, лучше было работать в лагере среди друзей и товарищей.

 

В лесу около станции Румбула все еще пылали костры. Один латыш рассказывал, что там сжигают трупы из массо­вых захоронений.

В лагере у меня было очень много работы. Швейные ма­шины, пишущие машинки, различные часы, очки, зажигалки и радиоприемники, которые меня интересовали больше всего. Последние известия придавали нам уверенность в счастли­вом будущем. Немцы отступали! Четырнадцать дней у меня находился приёмник, который брал многие радиостанции, Об услышанном я рассказывал товарищам по бараку, они в свою очередь передавали сведения дальше.

Положение в лагере все еще оставалось ужасным. Заключённые умирали от разных болезней и голода. Репрессии продолжа­лись. Людей мучили и вешали ни за что.

Сюда по-прежнему прибывали чемоданы. Это неопровер­жимо доказывало, что немцы привозят в Латвию новые жертвы, но эти несчастные лагеря не достигали. Их уничтожали ещё в дороге.

 

 

Один шофёр СС, немец, часто привозил из Риги на ремонт различные часы, зажигалки – вообще все, чем обычно спекулировали эсэсовцы. Но он вел себя иначе, чем остальные. Почти всегда привозил хлеб и колбасу, иногда даже печенье и сигареты. А когда у него ничего не было, он дарил мне хоть пачку ма­хорки. Часто выражал недовольство фашистским режимом. Сам, мол, социал-демократ. Во время войны был зачислен шофёром в части СС и одет в форму с черепом.

Однажды этот немец, поджидая, пока я починю его часы, стал рассказывать о тяжелой жизни в фашистском «тылу». «Прочтите это письмо, тогда лучше всего поймете, каково по­ложение у нас в Германии», – сказал он, протягивая мне письмо от своей жены Эллы. Я прочёл: «За последние три месяца перебралась уже в четвертое место. Все дома, в которых жила, за короткое время разбомбили, и я снова и снова вынуждена была искать крышу над головой. У меня осталось лишь то, что было на мне и что иногда выделяет Зимняя по­мощь. Наша маленькая доченька все время болеет. У нее течёт из ушей, и я не знаю, как мы всё это переживем! Это нас бог наказал. В настоящее время живем в сарае, в 6 километрах от Ганновера. В самом городе не осталось камня на камне. Ежедневно налёт за налётом. В Ганновере больше нечего есть».

 

С двойственным чувством читал я это письмо жены эсэсовца. Вспомнил сказанные когда-то Гитлером хвастливые слова: «Дайте мне десять лет времени, и вы увидите, как я пре­ображу Германию!» Это обещание понемногу сбывалось. Я вер­нул письмо немцу, который сидел на стуле и хныкал: «Ах, Элла, моя Элла!»

 

 

Однажды над Саласпилсским лагерем совсем низко сделал широкий вираж советский истребитель. Мы отчётливо видели красную звезду. Это было хорошим предзнаменованием! Его мы восприняли с глубоким волнением. Неужели фронт так близко?

Эйнштейн звал на поверку. Это была последняя поверка в еврейских бараках. На сей раз Эйнштейн сообщил решение комендатуры: иностранцы будут эвакуированы!

Я уже укладывал свои вещи, когда в мастерскую зашел Теккемейер и сообщил, что я остаюсь, так как остается и швейная мастерская. Через час началась эвакуация. Печально было смотреть на жалкие создания, заполнившие ма­шины. Здоровые стояли на ногах, больные лежали. В лагере из евреев остались дантисты Герман и Шлотшовер, Пауль Фельдгейм, Йозеф Фогель, Эмиль Зейдеман и я. Фогеля и Зейдемана выпросил у Никкеля Фельдгейм.

Теккемейер ежедневно приходил в мастерскую, долго стоял за моей спиной и наблюдал, как работаю. Ежедневно он при­носил старые часы, ибо на них, очевидно, хорошо зарабатывал.

К Фельдгейму всё еще приезжали эсэсовцы и «приобре­тали» для себя и своих размалёванных подруг вещи убитых евреев. Один эсэсовец заверял, что «фюрер» обещал обяза­тельно победить.

 

 

Медленно, но неудержимо приближался фронт. Об этом передавала Москва, сообщал и Лондон. Немецкие самолеты ещё совершали налеты на СССР, но всё реже и реже.

Однажды в воскресенье, когда в лагере царила тишина, откуда-то издали донесся гул. Что это могло быть? Временами гул утихал, затем раздавался снова. То не был гром. Некото­рые товарищи думали, что это, возможно, артиллерийские учения.

Вечером я слушал радио. Советские войска одерживали все новые победы.

Местные радиостанции – Рига, Кулдига, Мадона и Лиепая еще передавали популярные песни нацистов «Лили Марлен» и «В поход на Англию». Судя по эфиру, дела у немцев еще шли хорошо. Но в тот же вечер радио сообщило о прорыве Во­сточного фронта и стремительном продвижении Советской Армии на запад. Меня лихорадило у радиоприёмника.

Сообщил товарищам: «Ребята, приближаются спасители!»

Но тут же вкралась мысль: как спастись? Останется ли здесь вообще кто-либо в живых? Что предпримут фашисты? А они пока вели себя так, будто ничего не случилось. Только артил­лерийская канонада с каждым днём слышалась всё отчетливее.

На следующий день в лагерь приехал Ланге и расстрелял двух заключённых, которые в тот момент выпрямили согнутые на работе спины. Ланге орал: «Саботаж!»

Ежедневно я ходил в швейную мастерскую, мы там толко­вали об ожидаемых переменах. Женщины спрашивали, куда я подамся, как только выйду на волю. Я этого еще не знал, да и не был еще свободен. Чувствовалось приближение свободы, но до этого еще многое предстояло выдержать.

 

 

Как-то Никкель вызвал меня в комендатуру. Он сказал: «Завтра поедешь в Центральную тюрьму, в этот раз на более продолжительный срок». Для меня это было большой неожиданностью, ибо я надеялся остаться в лагере до его освобож­дения. Центральная тюрьма была опасным местом для каж­дого заключенного, и особенно для еврея.

Пришлось сразу же собираться. Инструменты свои я сло­жил в большие ящики, и к вечеру всё было готово. Прощаясь с друзьями, я надеялся, что еще когда-нибудь увижу их. Мне было тогда невдомёк, что вижу своих друзей в последний раз, что ни одному из них не суждено будет выйти из лагеря смерти. Назавтра после обеда грузовая автомашина отвезла меня в Центральную тюрьму. В день отъезда сильная канонада слышалась особенно отчетливо, казалось, что фронт совсем близко. Участились и налеты.

Рига походила на военный лагерь – всюду войска и эсэсовцы. Проехали через город и остановились у ворот Центральной тюрьмы. Я был удручён. Пришлось долго ждать, пока меня не позвал какой-то охранник. Обыскали с ног до головы, потом заключили в одну из камер среднего блока. Никто со мной не разговаривал, никто ничего не спрашивал. Вечером получил уже хорошо знакомый черный кофе и кусок хлеба. Утром снова черный кофе и хлеб, а в обед суп из рыбьих голов, как в Саласпилсе.

Так я прожил больше недели. Однажды лязгнул ключ в замке, и в камеру вошел охранник. Он спросил, я ли механик Саласпилсского лагеря. Когда я подтвердил это, он повел меня в швейную мастерскую.

 

 

Несколько дней спустя незадолго до обеда ко мне подошли два суровых на вид эсэсовца. Один строго спросил, не я ли часовой мастер из Саласпилса. Я подтвердил. Они стали по обе стороны от меня, и так мы поспешно вышли. Женщины ис­пуганно посмотрели нам вслед, ибо мои провожатые выгля­дели очень свирепо.

Во дворе стояла легковая автомашина. По знаку, поданному эсэсовцами, я забрался в неё. Скоро мы остановились у боль­шого здания рядом с парком (ул.Реймерса). Это было гестапо. Меня ввели в канцелярию. Нас встретил совсем молодой эсэсовец – гауптшарфюрер Палхубер. Он коротко сказал, что тут много неис­правных часов, которые надо отремонтировать. У меня будто камень с плеч свалился. Однако у меня не было с собой инст­рументов, а без них я ничего не мог сделать. Эсэсовцы нашли выход. Каждое утро они вели меня в какую-то мастерскую к старому часовщику, где я весь день пользовался его инстру­ментами.

 

 

Советская Армия приближалась, всё явственнее слышался грохот орудий, налёты следовали один за другим. Однажды ночью на горизонте появилось зарево пожара. Из Саласпилса привезли нескольких женщин. Они рассказали, что лагерь эва­куирован. Значит, Саласпилсский лагерь смерти больше не существует! Ожидалась и эвакуация тюрьмы. Как и куда?

В один из последующих дней, когда орудия били совсем близко, пришел приказ об эвакуации. Заключённых построили на большом тюремном дворе, начался отбор. Что с нами будет, никто не знал. Появилась банда эсэсовцев во главе с Матлом и Эйгелем. Заключенных вызывали по фамилии и разбивали на две группы. Одна группа была численно значительно больше другой, в нее определили всех женщин. Во второй группе было примерно 60 мужчин, среди них четыре цыгана. Мне велели стать туда.

 

Вскоре грузовые машины первую группу увезли. Мы оста­лись во дворе, с ужасом ожидая дальнейших событий. Нас отвели в средний блок. Рядом со мной шел совсем молодень­кий латыш. Он был приговорен к смертной казни за поджог и спросил, что я сделал. Мне не хотелось говорить, во рту пересохло, я только махнул рукой и тихо произнес: «Что бу­дет, то будет...» Невооруженный человек в руках профессио­нальных убийц, что он мог сделать? Меня заключили в камеру на первом этаже. В здании скоро воцарилась тишина. Только в коридорах раздавались шаги тюремщиков: стук-стук, стук-стук... Я лежал на жесткой полке и ждал, что будет дальше. В голове бродили разные мысли. Советская Армия уже так близко, и именно сейчас – конец?.. Меня бросало то в жар, то в холод. Слышал только биение собственного сердца. Заметил прикрепленные к стене железные кольца – два для рук и два для ног, а вокруг коричневые и черные пятна, вероятно, кровь замученных.

От усталости и голода я наконец задремал. В этот момент кто-то громко постучал в дверь, открыл оконце и крикнул: «Не спи, собака!» Дверь распахнулась, и в камеру ввалились пьяные Матл и Эйгель. «Оставь в покое эту собаку, – сказал Матл, – через час ему все равно конец», – и, наклонившись ко мне, рявкнул: «Через час тебя расстреляют!» Меня это осо­бенно не удивило, я был готов ко всему.

На следующее утро в камеру вошел эсэсовец Палхубер. Он спокойно сказал: «Собери самые необходимые инстру­менты, через час уезжаем». Я быстро собрался, и вскоре маленькая грузовая машина одним из последних увезла меня из Рижской Центральной тюрьмы. В машине находились хлеб, искусственный мед, маргарин и другие продукты. Снова я по­чувствовал страшный голод. Жизнь требовала своего! Отрезал хлеба, помазал искусственным медом и стал есть.

 

На рижских улицах было мало народу. Выстрелы раздава­лись совсем близко – на окраине уже шли бои. Грохотали орудия, лязгали гусеницы тяжёлых танков. Над головой кру­жились самолеты. Теперь бы бежать! Но меня охраняли. Пе­реехали мост через Даугаву и завернули во двор какого-то завода.

За боем наблюдали со второго берега. Временами гранаты разрывались совсем близко. Когда стемнело, поехали дальше. В городе пылали пожары. Миновали здание, горевшее, как фа­кел, и присоединились к бесконечному потоку машин. Немцы отступали. Проехали Тукумс и к утру достигли Лиепаи. Въехали во двор гестапо. Меня заключили в погреб, где я просидел три дня. На четвёртый день меня поселили в небольшую пристройку во дворе гестапо, которая находилась рядом с эсэсов­ской комендатурой. Там я был один. Из еврейского лагеря, находившегося в Риге на фабрике «Лента» и теперь переправ­ленного в Лиепаю, привезли двух мастеровых. Это были Отто Шульц и некий паренёк Макс, оба из Германии. Шульц был электромонтёром, Макс – слесарем и электросварщиком.

 

Вскоре мы оборудовали настоящую мастерскую и ремонтиро­вали всё, что попадалось. Отто Шульц исправлял и радиопри­ёмники. Мы снова знали, что происходит в мире. Известия были хорошими. Героическая Советская Армия неудержимо продвигалась вперед. Мы же находились в «Курляндском котле». Уехать отсюда можно было только морем.

Заключенных с фабрики «Лента» разместили на одном заводе близ порта, их комендантом стал эсэсовец Брауер. Это был настоящий садист. Он приказал тюремному надзирателю, по профессии шорнику, изготовить несколько плетей и вплести туда проволоку. Показывая их нам, Брауер говорил: «Ими я буду дрессировать заключенных!»

Заключённым жилось очень тяжело. Они работали на са­мых тяжёлых работах в порту, подгоняемые кнутом и руганью. Многих Брауер в прямом смысле слова забивал до смерти.

 

 

Час победы близился, но фашистские звери не отпускали своих жертв. Заключённых перевезли в новое место страда­ний, в лагерь Штутхов, где большинство умерло от заразных болезней и голода. Рабочие нашей маленькой мастерской оста­вались в Лиепае до последней минуты. От часового мы знали, что эсэсовцы нас не оставят в живых, поэтому только и ждали удобного момента, чтобы бежать. Налеты не прекращались ни днем, ни ночью. Последнюю ночь мы провели не разде­ваясь. Лиепая ждала своего освобождения. Неужели и мы доживем до этой счастливой минуты? Это был сложный во­прос.

 

Пришёл последний день плена. Эсэсовцы спешно го­товились бежать. Мы помогали им укладывать вещи. Ежеми­нутно я поглядывал через решётку на пустую Республикан­скую улицу. Быть или не быть! Вдруг на противоположной стороне улицы заметил какую-то женщину. Это была Тереза Давис, бывшая заключенная, швея из Рижской Центральной тюрьмы. Окликнул ее. Она тоже узнала меня и подбежала к окну. Вкратце пояснил ей наше положение. Сказал, что ду­маю бежать, но не знаю, где можно спрятаться до прихода Советской Армии. Тереза Давис сразу же обещала спрятать меня и моих друзей в квартире Алмы Зейме по Республикан­ской,18. За разговором нас застал немецкий офицер. Он грубо напал на Терезу Давис и хотел ее задержать, но она изловчилась и убежала.

Я тут же всё рассказал товарищам, но они уже договори­лись с латышом-охранником, который сам предложил спрятать их в своей квартире.

Около 11 часов утра во двор гестапо вкатила легковая ма­шина. Вылезли два эсэсовских офицера и вытащили связанного мужчину в форме СС. Силой они отвели его в сарай в про­тивоположном конце двора. Офицеры вернулись к машине и поспешно уехали. Эсэсовцы Офер, Брауер и Нейман были взволнованы слу­чившимся и поспешили в сарай. Надо было использовать воз­можность. Мы схватили свои пожитки и выбежали на улицу. Часовой-латыш был немало удивлен, но позволил нам уйти.

 

Я торопился на Республиканскую улицу, а мои друзья – к охраннику-латышу. Улицы были пустыми. Я вбежал в дом № 18. Алма Зейме жила на первом этаже. Не успел я посту­чать, как дверь открылась и меня встретила Тереза Давис. Алма Зейме сердечно поздоровалась и накормила меня. Я был в безопасности.

Следующей ночью мы приветствовали приход Советской Армии в Лиепаю. Фашистская Германия капитулировала. Ра­дости не было конца. С тех пор я видал свирепых и надмен­ных гитлеровцев лишь как военнопленных.

В Лиепае благоухала весна – весна победы 1945 года. Не­сколько дней мы отдыхали. Бродили по дюнам, дышали мор­ским воздухом и радовались, как дети. Свобода! Свобода!

 

 

Появилось распоряжение о регистрации всех вывезенных лиц. Я сразу же записался. Нам велели быть в любой день го­товыми к отъезду. И скоро этот день настал. Я попрощался со своими латышскими друзьями и получил железнодорожный билет до Елгавы, где собирались все отъезжающие домой. Нас принял советский военный врач, который тщательно осмат­ривал каждого и выдавал справку о состоянии здоровья. Утром следующего дня я выехал на родину.